Михалыч и черт

«Не болтай» Катька сказала. «Слушай внимательно. Вещи тёплые бери, сумку собери. Кашу в кастрюле доешьте… Апельсин там, на окне… В дорогу».

«А ты как, мам?»

«А мамка в больницу поедет… Бабушке привет передавайте… Скажите: мамка велела у неё жить. Я то потом к вам… приеду… Бабушку слушайтесь… тяжело ей… с вами то двумя… Собирайся, Лен, не стой…»

Собрались дети кое-как, уехали.

Вовремя уехали. Мужики то как раз в Катькину комнату шастать начали.

Баба одинокая да больная — пожива лёгкая. Когда в постели Катьку трахают, когда и из постели вытаскивали. Втроём, впятером… Бывало, и к себе затаскивали, так что она чуть и не ползком возвращалась.

Вещи, конечно, у неё из комнаты потаскали почти все, да и пьянки у неё устраивать повадились. Накурят, бутылок набросают…

Тяжело Катьке, кашель мучает. Задыхается…

«Ничё, Кать» мужики смеются. «Полечим тебя сейчас!»

Полечили…

Недели через две после отъезда детей померла Катька. Отмучилась.

Так и не узнала — добрались дети до бабушки или нет.

Телефон, конечно, в деревне есть. В магазине местном. Если продавщицу попросить — можно позвонить. Только в общаге телефона нет. И друзей у Катьки в городе не было с телефонами. С городскими Катька так и не сошлась близко.

Ну, там уж «скорую» вызвали, а те труп Катькин и увезли.

Комнату, так сказать, освободили.

Документы в морге оформили, труп положенное время подержали — и на кладбище свезли. Там как раз участок новый прирезали, так что для Катьки место нашлось.

Копнули землю экскаватором, потом закопали Катьку, потом столб с табличкой номерной поставили.

А там Катька и воскресла, вампиршей местной.

«Хоть теперь то я прописку постоянную получила» шутила Катька, о жизни своей прежней рассказывая.

А через год участок её почти уже освоен оказался.

Деревья там посадили. Цветы.

Жаль только — столб её номерной подгнил и упал.

И могила с землёй сравнялась.

Вровень.

А так — ничего у неё уже дела пошли. За доброту её, да в шутку больше, сосалкой её прозвали. Так что, и впрямь прижилась…

Вспомнил всё это Семён Петрович, к костру садясь, и даже взгрустнул чуток.

Да только всем уж не до грусти было.

Где Катька — там всегда весело.

И как она только умудрялась марку то так держать, при бедах то её?

Вот уж мужики подвинулись, место освобождая. Кружок образовался. Земля утоптанная.

Баян откуда то достали. Вампир один, что чуть в отдалении сидел, в тени (так что и лица его не разглядеть), совсем молодой вроде парень (так, по крайней мере, Семёну Петровичу показалось), меха растянул.

Музыка разлилась, сначала плавно и неторопливо (вступление вроде), а потом — быстро вдруг пошла, заливисто, словно с места сорвалась и понеслась, понеслась без удержу, без остановки.

А там и Катька-сосалка в круг влетела, пританцовывая.

Пальцы в рот, присвистнула. Ох, дело будет!

И запела частушки вампирские:

Эх, куснула милого

За яйцо за правое,

Чтоб не спал в могиле он

С посторонней бабою!

И хор вампирский, подпевая да подхватывая, грянул:

Эх, штоп!

Твою мать!

Со своею надо спать!

А Катька без остановок следующую даёт:

Засосала раз живца

По число по первое.

Думала — пойдёт кровца,

Оказалось — сперма!

И хор ей в ответ:

Эх, штоп!

Твою мать!

Будем кровушку сосать!

А тут и мужской голос из хора выбился:

Раз пошёл гулять вампир

Вдоль да по погосту,

Х..ем пр. ебав до дыр

Гробовую доску!

И хор — в ответ:

Эх, штоп!

Твою мать!

В рот могильщиков еб. ть!

И — в круг, к Катьке поближе, мужик один выскочил. Танец, с вывертами. Даже с присвистом.

Показалось на миг Семёну Петровичу, будто нет уже у Катьки бледности её вампирской. Вроде даже раскраснелась она от танца.

Глупость это, конечно. Иллюзия. С чего краснеть то ей? В ней и кровь то уже давно не течёт. Чужая разве только, по пищеводу, да и то — редко.

А вот клыки у танцоров в свете костра поблёскивают. Это уже не иллюзия. Это уже взаправду.

И грозно, вроде, поблёскивают уже.

И как будто доля вампирская — не проклятье уже, не самое низкое да подлое место дано им во Вселенной.

Доля та, как будто, почётная, и клыки их — не позорное клеймо гнусной нежити, а оружие. Опасное. Всесокрушающее. Всераздирающее.

И баянист как будто настроение такое уловил.

Сменился темп у музыки. По другому он заиграл. Медленно, торжественно даже.

Катька с мужиком тем остановились, танцевать перестали.

Нет у вампиров одышки, но кажется, будто дышат они оба глубоко и тяжело.

Или взволнованно?

И голоса, тихие поначалу, а потом всё более и более слышные песню запели.

Торжественную. Вампирский марш.

Всё громче, громче, громче.

И вот уже по всему оврагу, у всех костров подхватили — единым хором.

Прощай, родной погост,

Иду я в крематорий.

И больно мне до слёз,

И горло давит горе.

Прощай, родимый крест.

Прощай… Не будем плакать!

Вампиром я воскрес,

Умру я вурдалаком!

И словно эхом, от одного склона оврага до другого, ещё раз прокатилось, сурово и мужественно:

Вампиром я воскрес,

Умру я вурдалаком!

— Эх, не твари мы всё ж дрожащие, — услышал Семён Петрович голос Кошелева. — Не твари, особенно когда вместе соберёмся.