Михайлов день (Записки очевидца)

— Вот огурчики с огорода, укропчик. А это, родная, цветы для тебя. Прости, если сможешь, хоть перед смертью? Я всю жизнь тебе испоганил, а ты всем жертвовав ради семьи.

Жена сидела, онемев, среди моря цветов, а потом взглянула на умирающего мужа и заплакала:

— Дождалась я тебя, милый. Ох, как поздно дождалась!

ЛЕЧЕБНИЦА

Привезли однажды в монастырь высокую иностранную делегацию с целью показать, что в России есть не только «рашен водка» и проклятое коммунистическое прошлое, но и такие высокие образцы благочестия, как Свято-Введенская Оптина пустынь. И здесь надо пояснить, что в каждом монастыре есть свой Иван-слепец или иные изгои, отвергнутые обществом. Мир безжалостен к таким людям. И кто, кроме Васьки-монаха, понесёт крест искалеченного собрата Ивана? Кто станет выхаживать бомжа, потерявшего из-за пьянства здоровье? А кому нужен безродный пациент-хроник психиатрической больницы, которого сердобольный врач привёз на лето в монастырь? А пациент рад- радёшенек пожить «на воле». Человек он вполне мирный и трудолюбивый. Охотно возит дрова на тачке, но временами подёргивается и мычит.

В общем, водят делегацию по монастырю — монахи красиво поют, прихожане благочестиво молятся. Но тут повылазили на свет наши родименькие — пациент-хроник жизнерадостно мычит, пытаясь рассказать иностранцам, как хорошо ему жить в монастыре. Бомж с его сизо-синеньким личиком тоже решил поприветствовать гостей. Подтянулись и другие, меченые-калеченые. Словом, как говорится, картина маслом!

Правительственный чиновник, сопровождавший делегацию, выговаривал потом отцу наместнику:

— Да где ж вы набрали таких уродов, что от стыда сгоришь, глядя на них?

— А здесь передняя линия фронта, — ответил отец наместник. — Здесь госпиталь, а иначе лечебница: «Да не неисцеленными отыдите».

Лечусь в этой лечебнице и я. Осуждаю то семи- полыцика, то бомжа, клянчившего у меня первое время деньги на водку. А не пил он лишь последние полгода перед смертью и сподобился христианской кончины, скончавшись после исповеди и причастия. Последний месяц он уже не вставал, и я носила ему из трапезной обеды, поражаясь кротости этого человека. В ту пору на меня навалилась большая беда, а он, переживая, старался утешить. И после его смерти стало понятно, что я потеряла какого-то близкого мне человека.

— Батюшка, — говорю, — а я, такая свинья, осуждала его!

Батюшка тут же среагировал на слово «свинья» и, отучая нас от фарисейского лжесмирения, задал вопрос:

— А вот скажи тебе кто-нибудь: «Эй, поросёнок, иди сюда!», ты как — смиришься или разгневаешься?

— Разгневаюсь, батюшка.

В монастыре умеют смирять. А как иначе? Вся жизнь пойдёт прахом, и ничтожны все земные труды, пока не смирится пред Богом душа. Словом, батюшка нас очень любит, а потому постоянно смиряет. Вот прихожу к нему и жалуюсь, что старец назначил мне главным послушанием писательский труд, а какой из меня духовный писатель?

— Да, — говорит батюшка, — тебе лучше землю копать, меньше согрешишь.

Копаю землю, обихаживая свой огород. И, достигнув кое-каких результатов, начинаю гордиться — вот какие у меня замечательные огурцы, помидоры, а смородина крупная и слаще клубники. Угощаю смородиной батюшку, а он смотрит на шеренги банок с вареньем и горестно вздыхает:

— Так и потратишь всю жизнь на соленья-варенья? Ты почему не слушаешь старца? У тебя какое главное послушание? Писать.

Батюшка нас никогда не хвалит, и наивысший комплимент, услышанный от него за эти годы, был такой:

— Ты моя самая паршивая овечка.

И тут я обомлела от радости — я всё же овечка, а не козлище. Пусть паршивая и наихудшая, но дай мне, Господи, участь быть пусть самой последней овечкой в Твоём стаде, и не отвергни меня, Христе.

«ИДИ КО МНЕ»

Сибирячка Евгения Барышникова приехала в Оптину пустынь едва ли не с грузовиком вещей — чемоданы, баулы, коробки с книгами и вдобавок стиральный бак. С такой поклажей в монастырь не ездят, но Женя радостно сказала в гостинице для паломников:

— Я ведь навсегда в монастырь приехала и даже квартиру в Сибири продала.

— А выгонят отсюда, где будешь жить?

«Выгонят» же означало вот что — после установленного срока проживания монастырь вправе попросить паломников покинуть гостиницу, чтобы освободить место для вновь прибывших богомольцев. Тем не менее многие живут и работают в монастыре годами — иконописцы, трапезники, златошвейки, прачки. И в круг этих присно оптинских трудников, казалось, прочно вписалась трудолюбивая сибирячка.

Словом, она уже долгое время трудилась в монастыре, когда её вдруг сняли со всех послушаний и попросили покинуть гостиницу. Разумеется, продав квартиру в Сибири, Женя надеялась купить жильё возле монастыря. Но цены на дома возле Оптиной исчислялись в таких немыслимых тысячах долларов, что на скромные деньги Евгении невозможно было хоть что-то купить. Короче, сибирячка оказалась теперь на улице — в прямом смысле слова. Стоит на лужайке возле груды вещей (чемоданы, баулы, гора коробок, а сверху стиральный бак) и в растерянности спрашивает всех:

— Почему меня выгнали? Не понимаю. Разве я плохо работала, а?

Работала Женечка как раз замечательно. Помню, однажды мы вместе укладывали дрова под навес. И пока ты несёшь к навесу охапку дров, Женя уже несколько раз сбегает за дровами, укладывая их в поленницу так быстро и ловко, что одна монахиня даже сказала:

— Женя у нас просто огонь — до чего ж удалая!

Правда, потом та же монахиня жаловалась на неё:

— Батюшка, уберите от нас Евгению. Одно искушение с ней.

Искушение же заключалось в том, что Евгения, как и моя сибирская родня, имела привычку говорить правду в глаза. В книгах это достойное качество. А в жизни? Как раз в ту пору послушание гостиничной несла властная грубая женщина, продавщица в прошлом. Сколько же натерпелись от неё паломники! Но все молчали, а Женя обличала её:

— Ты почему ябедничаешь на всех батюшке?

— Я не в осуждение, а в рассуждение, чтоб благочестие соблюсти, — ярилась та, тут же занося Евгению в список паломников, подлежащих выселению из гостиницы.

— Благочестие, как же? — не унималась сибирячка. — Лучше признайся, что не любишь людей. Поди, устала от них в магазине?

— Это правда — устала. Мне всю жизнь «гав», я в ответ «гав», и никто никогда меня не любил.

— Вот и меня в монастыре никто не любит, — вздыхала Евгения.

Кстати, когда позже грубую гостиничную удалили из монастыря, то защищала и утешала рыдающую продавщицу только одна Евгения.

И всё-таки было бы преувеличением сказать, что Евгению недолюбливали в монастыре, но её действительно осуждали за постоянные конфликты с батюшкой. Конфликты же были такие. Спросишь, бывало:

— Женя, не знаешь, будет ли батюшка исповедовать на всенощной?

— Не знаю и знать не хочу. У меня с ним кончено всё.

На всенощной же обнаруживалось, что Евгения стоит в очереди на исповедь к батюшке. А не достоявшись, бежит за ним, умоляя: