Михайлов или Михась?

Утром следующего дня Антона Кандова отвезли во Дворец правосудия, где в одной из комнат-камер подвального этажа состоялся первый допрос. Стол следователя Зекшена был завален бумагами, и Антон тотчас понял, что это ксерокопии тех факсов, которые он отправлял из Женевы, получал сам. Сначала следователь заполнил протокол допроса, задал несколько формальных вопросов. Потом он сообщил, что допрос господина Кандова будет вестись при помощи переводчицы, знающей русский язык, спросил, согласен ли тот с такой процедурой допроса.

– Я уже больше двадцати пяти лет живу в Австрии, и мне гораздо проще говорить на немецком языке, русский я изрядно подзабыл, – возразил Кандов.

Потом следователь начал с места в карьер, грозным тоном, почти срываясь на крик:

– Господин Кандов, вы передавали письма от господина Михайлова его сообщникам, а письма сообщников передавали в тюрьму…

Антон перебил следователя:

– Если вы будете на меня кричать и разговаривать в таком тоне, я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

Зекшен умолк, встал, прошелся по кабинету, снова уселся на свое место и, улыбнувшись, как ни в чем не бывало ответил:

– Вы правы, господин Кандов. Нам лучше побеседовать спокойно. Вы разумный человек, и я уверен, что мы найдем общий язык. Итак, я обвиняю вас, что, передавая письма господина Михайлова его сообщникам по криминальной организации, вы мешали следствию. Согласны ли вы с таким обвинением?

– Нет, я категорически не согласен с таким обвинением, – заявил Антон. – Как я вам уже сказал, я знаю немецкий язык лучше русского, но русского я не забыл до такой степени, чтобы не понимать, о чем шла речь в письмах господина Михайлова. Это были письма сугубо личного характера, адресованные семье, а также друзьям. Не сообщникам, а именно друзьям, – еще раз подчеркнул он. – Я вижу у вас на столе копии этих писем, значит, вы имели возможность их получить и знаете, что я не передавал их тайком, а отсылал адресатам по факсу. Те же ответы, которые я получал для господина Михайлова, я передавал его адвокату Ральфу Изенеггеру. У меня не было никакой тайной связи с господином Михайловым, я не участвовал ни в каких заговорах и поэтому не признаю обвинения в том, что я мешал следствию.

– Ну хорошо, – промолвил следователь. – Завтра вам предстоит очная ставка с господином Михайловым и господином Изенеггером, а сейчас продолжим допрос. Господин Кандов, зачем вам все это было надо?

– Что «все»?

– Вы прекрасно понимаете, о чем я вас спрашиваю. У вас в Вене семья, свой бизнес. К тому же я слышал, у вас тяжело больна жена. Вы бросаете все, едете в Женеву, ходите по магазинам и рынкам, покупаете продукты, отправляете в тюрьму передачи. Потом вы вступаете в преступный сговор и передаете из тюрьмы и в тюрьму письма – то есть вы принимаете прямое и активное участие в деятельности криминальной группировки, а может быть, это мы еще выясним, являетесь одним из руководителей преступного сообщества. Своими действиями, хотя вы это и отрицаете, вы оказываете серьезные помехи в расследовании уголовного дела. Вот я вас и спрашиваю: зачем вам все это было надо?

– Господин следователь… – Антон тщательно подбирал слова, стараясь не упустить ни одного из пунктов только что предъявленного ему обвинения. – Я читаю газеты и знаю по сообщениям прессы, что вы обвиняете господина Михайлова в том, что он является лидером преступной группировки. Я не собираюсь с вами по этому поводу спорить. Ни о какой преступной деятельности Сергея Михайлова мне не известно. Я ничего не знаю также ни о какой преступной группировке и поэтому не могу быть ни ее участником, ни тем более руководителем. Для меня Сергей Михайлов – друг, друг, который спас мне жизнь, друг, который помог мне вновь увидеть жену и детей, родителей, братьев, сестер. Да, я оставил в Вене свой бизнес и свою семью и приехал в Женеву, чтобы помочь своему другу, так как он помог мне в свое время.

– Ваши объяснения звучат весьма романтично, но не дают ответа на поставленные мной вопросы, – возразил следователь. – Мне трудно поверить, что, руководствуясь только чувством дружбы, вы пошли на такие жертвы. И это наводит меня на мысль, что вами двигала особая заинтересованность или вы обязаны были сделать то, что вы сделали.

– Может быть, мои объяснения звучат, как вы сказали, романтично, а может быть, вам трудно понять, что такое настоящая мужская дружба. Да, вы правильно заметили, я обязан был сделать то, что я сделал. Но обязан именно по долгу дружбы, а не по какому-то другому долгу. У меня нет перед господином Михайловым материальных долгов, я вообще никому ничем не обязан, и все, что я делал в Женеве, я делал от души. Повторяю, я не считаю, что мои действия были преступными или в чем-то могли помешать следствию, которое ведется в отношении господина Михайлова.

На этом первый допрос был закончен. На следующий день следователь Жорж Зекшен сам приехал в тюрьму. Здесь, на допросе, состоялась и первая после долгой разлуки встреча Кандова с Сергеем Михайловым. Друзья крепко обнялись.

Позже Антон вспоминал:

– Ночь накануне допроса я спал плохо и чувствовал себя ужасно. Перенервничал, вот сахар и поднялся. Когда меня вели тюремными коридорами на допрос, я буквально еле ноги волочил. Но когда Сергей меня обнял, я почувствовал необыкновенный прилив сил. Я и раньше от общих друзей слышал, что у Сереги очень сильное биополе, а теперь ощутил это на себе и поразился тем переменам, которые во мне произошли.

Второй допрос от первого ничем существенно не отличался. Следователь монотонно обвинял поочередно Михайлова и Кандова в том, что они мешали следствию, в ответ и тот и другой утверждали, что письма сугубо личного характера и никакого отношения к следствию не имели. Это же утверждал и адвокат Ральф Изенеггер, которого впоследствии допрашивали вместе с Михайловым и Кандовым.

Спустя два дня из женевской тюрьмы Шан-Долон Кандова перевели в тюрьму Лозанны: следователь Зекшен и прокурор Кроше решили, что Кандов и Михайлов не должны находиться в одной тюрьме, дабы исключить между ними дальнейший сговор. В лозаннской тюрьме Антон узнал, что это заведение является самой строгой следственной тюрьмой Швейцарии. Весь день камеры были закрыты, заключенных выпускали только на прогулки да выводили на допросы. Завтраки, обеды и ужины через специальное окошко просо-вывали прямо в камеры. От бетонных стен камеры веяло холодом, крошечное окно под потолком почти не пропускало света.

В своей новой обители Антон недолго находился один. Вскоре в камере появился еще один заключенный. Едва поздоровавшись, он приступил к вопросам: кто, откуда, за что взяли? Услышав, что Антон родом из Средней Азии, какое-то время жил в Израиле, а потом переехал в Австрию, новый сосед чуть ли не целоваться полез.

– Я ведь тоже в прошлом израильтянин, – заявил он.

Антон тотчас перешел на иврит, который помнит довольно прилично. Сосед смотрел на него недоумевающим взглядом, явно не понимая, на каком языке говорит Кандов.

– Как же ты жил в Израиле, не зная иврита? – не скрывая иронии, спросил Антон.

– Вообще-то я родом из Румынии, – попытался оправдаться тот, – а в Израиле жил совсем недолго, поэтому и иврит уже забыл.

По делам бизнеса Антону Кандову одно время приходилось частенько бывать в Румынии. Легко усваивающий языки, он и из румынского запомнил с десяток фраз. Сейчас, заговорив по-румынски, Антон убедился, что его не в меру «любознательный» сосед о румынском имеет такое же представление, как и об иврите.

После обеда заключенных вывели на прогулку. Во дворе к Кандову подошел мужчина с иссиня-черной щетиной на подбородке и щеках.

– Говоришь по-русски? – спросил он с сильным кавказским акцентом.

Антон кивнул.

– У тебя в камере – «наседка», ну, стукач, – шепотом произнес тот, шагая рядом с Антоном. И, не дожидаясь вопросов, продолжил: – Я сам из Грузии, сюда за наркотики попал. Наверное, скоро выгонят, такие, как я, говорят, здесь не нужны, одни расходы от нас.

– А чего ты все трясешься? – спросил Антон, заметив, что его нового знакомого сильно бьет дрожь.