Микита Братусь

Через две недели и женился. Из всех девчат выбрал себе чернобровую Оришку.

Никто не скажет, что были мы с нею ленивые да нерадивые, — вырастили трех сынов, как соколов, и горлинку — дочку. Старший, Михайло — на флоте, штурман дальнего плавания, Богдан — средний — этот под боком, на соседнем Краснознаменном руднике, а меньшой — из моего корня — Федя — еще в школу бегает.

Донька Людмила учится в столичном пединституте. Это в ее честь назвал я когда-то свою первую черешню «Пионеркой», потому что окончательно выкристаллизовался мой сорт как раз в год ее рождения. Теперь Людмила у меня уже полная комсомолка.

— Хочу, — говорит, — быть народной учительницей.

— Будь, — говорю, — дочка, это почетно.

Не успел я опомниться, как стал уже дважды дедом (по Михайловым и богдановым внукам). Федя мой тоже иногда удивляется, как это он, сам еще пионер, уже стал дядей, — ведь он и взаправду приходится дядей горняцкому богдановскому выводку. Причем один из фединых племянников, а именно богданов Левко часто допекает дядьку тем, что он, мол, старше дядьки на целый год и в школе обогнал его на целый класс. Ясно, что раннему дядьке обидно слушать такое. А возразить — нечего.

Наш «Червовый Запорожец» в близком родстве с рудником; всегда держим с ним контакт: мы на земле, они под землей. Летом наши девчата-вязальщицы, отдыхая под снопами, прикладываются к земле, — не слышно ли горняков? Моя крестница Таня уверяет, что сама однажды слышала, как гремели хлопцы-горняки, проходя под массивами нашей пшеницы, рубая в глубине марганец для родины.

Издавна так повелось в нашей Капуновке: старики дома, а молодежь на марганцах. Из каждой второй или третьей хаты кто-нибудь работает на руднике: дочка, сын или зять. Некоторые там в поселке и живут, а остальные — дома, в Кавуновке. По утрам с рудника приходят машины за рабочими, а вечером привозят обратно. Когда мы обсуждали проект реконструкции нашей Кавуновки, Лидия Тарасовна выдвинула такую идею: соединить рудничный поселок с нашей Кавуновкой широким общим проспектом, залить его асфальтом, обсадить деревьями и пустить по нему автобус, чтобы не подскакивали машины на ухабах так, как подскакивают теперь. Рудник ухватился за эту идею, и, я уверен, будет тот проспект. Деревья для насаждений и песок — наши, рудник даст асфальт и всякую мелочь, а рабочую силу — сообща, пополам.

Для нового проспекта у меня и названия придуманы: проспект Единения города с селом или — еще лучше — проспект Мира (как собрание потом решит). Мы уже и сейчас породнились с рудником по многим линиям. Недаром ночью залетные шоферы путают, где поселок Марганцевый, а где Кавуновка, — и поселок, и село рядом с ним одинаково озарены электрическими огнями. Общая у нас десятилетка, и клуб общий, так что все праздники празднуем вместе.

V

Если бы мой сад умел говорить, он, верно, оказал бы:

— Хорошо взялась за меня дружная бригада Братуся! По всему острову кипит работа. И сам Микита, как опытный дирижер, знает, кого куда поставить, как силы распределить.

Работа работу подпирает. Одни навоз возят, другие деревья белят и подрезают, а третьи уже дымовые кучи заготовляют на случай заморозков. Дирижируй, Микита!

Всюду поспевай, везде надо побывать, обегать за день весь сад от виноградников до сушилки, а от сушилки метнуться к водокачке, на другой конец острова — там сегодня ремонт начинают. И так весь день: куда ни кинь — в Микиту попадешь.

Спасибо ногам, что хорошо носят. Думаете, отчего у меня икры твердые, как камень? Сплошной мускул под кожей — результат ежедневных марафонских забегов по территории сада, по этим чудесным островным высотам.

Секатор из рук не выпускаю. Как только улучу свободную минуту, так и за сладкую работу — с теми, кто прихорашивает и обрезает деревья.

Солнце пригревает, девчата мои в одних платьях. Раздеваюсь и я; впервые после зимы снимаю свой стеганый ватник.

Если девчата, обрезая деревья, начинают беспокойно поглядывать куда-то в сторону и допускать ошибки в работе, так и знайте: на территории сада появился кто-то посторонний, молодой, неженатый.

Кого же это они приметили?

Ну, конечно: почуяли птицу в небе! Уже ворожит возле моих траншей молодой, неженатый крестник Зюзя — Аполлон Комашка. Ишь ты, завел себе обычай: никого не спрашивая, идет прямо к цитрусам, думает, что раз Аполлон, так ему все дозволено.

Там, где Зюзь крестил, имена смешные: если не Реконструкция (девочка), так Аполлон (мальчик). Настоял, чтоб назвали парнишку Аполлоном, — так и вырос Аполлоном, тезкой молодого древнегреческого бога. А в чем их сходство… об этом пока воздержусь. Правда, воевал парень хорошо, ничего не скажешь: идет в расстегнутой шинели, наградами под солнцем сверкает — полный кавалер ордена Славы. Теперь он работает садовником на Орджоникидзевском руднике. Приезжал зимой ко мне на двухнедельные курсы мичуринцев. Хлопец будто смекалистый, энтузиазма у него хоть отбавляй — увидим, что из него выйдет.

Поздоровавшись, Комашка не решается при девчатах излагать свое дело, подмигивает, отзывает меня в сторону. Будто не разобрав, чего он хочет, я стою на месте и в ответ тоже подмигиваю. Так и стоим, перемигиваемся, а девчатам того и подавай: квохчут!

— Можно вас, Микита Иванович… на пару слов.

Ага! С этого бы и начинал. Но что за таинственность, почему он мнется? Бывало, в бою чорта на обе лопатки положит, а тут перед девушками пасует.

Идем с Аполлоном в мою мичуринскую лабораторию. По пути говорю ему:

— Товаришок, не мнись. Выкладывай — с какой миссией прибыл?

Хлопец посматривает на деревья жадными, агрессивными глазами.

— Пришел украсть у вас что-нибудь.

— У нас не очень-то украдешь. Все наше добро глубоко в земле укоренилось.

— Чего там! — восклицает Аполлон и ни с того ни с сего начинает хохотать. — Во время войны на моих глазах живого человека украли, милиционера…

— Ты дружок, поосторожней на эту тему.

— Чего там!.. Знаете, время было суровое, ехали матросы Ростов освобождать — свирепые, как черти… На Северном Кавказе происходило, на одной станции. Какой-то милиционер с женщинами повздорил, несправедливо обошелся с ними, матросы увидели это — цап и в вагон его.

Комашка добродушно засмеялся.

— Ну, а потом что? Вернули?

— Выбросили на перрон милиционерово добро… У нас, говорят, и на него хватит амбиции и амуниции. Пока там разбирались, поезд и хвост показал. Через две недели милиционер письмо прислал домой: «Живу хорошо, воюю в морской пехоте».

— Складно ты врешь, товаришок, Микита так не умеет… Посмотрю, складно ли будешь садовничать… Я к тебе скоро наведаюсь.

— Спасибо скажу, Микита Иванович. Наведайтесь, укажите нам ориентиры.

Я действительно у него побываю. Сад у них молодой — нужен опытный глаз. У меня ни одно лето не проходит, чтобы я не обошел все наши окрестные сады в радиусе до полусотни километров. И колхозные смотрю, и школьные, и рудничные… А как же вы думали? Нам, садовникам, замыкаться в себе нельзя: тому поможешь чем-нибудь, а у другого, глядишь, и сам почерпнешь.

В лаборатории моей лежит в углу больше пуда проклятого металла, тысячи осколков, которые я повытаскивал из деревьев после войны.

— Почему вы их не сдадите в утиль? — удивляется Комашка.