Миксы

– Я поеду завтра утром. Ну в самом деле, могу и отсюда поехать. Да, Лера?

Она пожала плечами и выбросила булочку. Та описала в воздухе небольшую дугу, стукнулась о ступеньку крыльца, подпрыгнула и скрылась в траве под кустом крыжовника.

– Как хочешь, – сказала она наконец. Тон её немного помягчал.

– Хорошо, – сказал тогда Валерик. – Значит, еду завтра с утра. А вечером заскочу домой, возьму вещи, еды куплю по дороге и приеду к вам ночевать.

Малыш завозился на его руках и, захныкав, проснулся. Лера встала, подхватила его под мышки и скрылась в доме. Валерик остался сидеть на крыльце. Сердце его поднялось к горлу и больно било в кожу изнутри, силясь попасть то по ключице, то по подбородку. Валерик думал о том, что какое-то время, пока Лере не надоест – а случиться это могло уже очень скоро, потому что Лера ненавидела некомфортные дачные условия – какое-то время они будут жить как семья. Только они. Вместе. Втроём.

Вечером Валерику было плохо. Он выключил свет и отчаянно мёрз, глядя, как за окном сочувственно покачивает лохматой головой высокая и тёмная сосна.

Лера заняла его прежнюю комнату, потому что вторая, большая, была проходной, а третья была завалена хламом, который жаль было выкинуть.

Она открыла окно и улеглась спать, положив маленького Валеру рядом с собой: детской кроватки тут не было.

Валерик устроился на гостевом диване в большой комнате. Печка обиженно молчала: Лера не разрешила её затопить. Не было мягкого гудения огня, оранжевых отблесков и нежных волн печного спокойного дыхания, когда она, согревшаяся, отгоревшая, засыпала.

Валерик мерз, кутался, поджимал под себя ноги, потом встал и вытянул из шкафа ещё одно одеяло. Одеяло не спасло, он всё равно чувствовал дуновение сквозняка из-под Лериной двери, холодное и неприятное, как мокрое полотенце, которое мама клала ему на лоб во время жара.

Валерик хотел взять ещё и плед, но постеснялся, он боялся выглядеть глупо: представил себе, как Лера утром выходит в комнату и видит его, лежащего бесформенной кучей под тремя одеялами.

Он постепенно то ли согрелся, то ли привык – и уснул. Сон был тревожный, неровный, странный.

Там была Лера, и она всё время произносила какие-то странные слова: "...изнутри крови... изнутри крови..."

– Ты внутри меня? – спрашивал Валерик.

– Нет, – она то ли пела, то ли хныкала; её хныканье было похоже на звуки, которые издаёт недовольный младенец, – у тебя внутри кровь, а я изнутри крови, с изнанки...

Валерик не мог понять и хотел подойти ближе, но Лера отворачивалась, и он видел только её бледно-рыжие волосы, спутанные, словно не расчесанные после беспокойного сна. Это была сетка, ажурное сплетение. Во сне Валерик вспомнил, что вдохнул сегодня споры арцириии спросил себя, не могут ли они теперь быть внутри него, внутри его крови. Он подошёл совсем близко к Лере, так что видел одну только прядь её волос. Локон, похожий на выцветшую головку арцирии обвелаты. Спорангий был совсем высохший, тусклый, он лежал в коробке, и когда Валерик наклонил его, жалобно зашуршал, чиркнув по картону высохшим краем.

Шорох был долгим, жалобным, и Валерик испугался, что Лера погибла совсем, навсегда, ведь она не была миксомицетом, который мог пережить что угодно, кроме, пожалуй, открытого огня.

Шорох был долгим, Валерик проснулся. Шуршала, открываясь, дверь в Лерину комнату. Её неровный край всегда чертил по доскам пола, но только теперь Валерик осознал и прочувствовал этот звук.

Он вскочил, пытаясь всмотреться в темноту, сообразить, сколько же он проспал. Что-то тяжело и влажно шлёпнулось на пол. Снова зашуршала, закрываясь, дверь.

Валерик встал посмотреть. На полу лежал разбухший памперс. Валерик поднял его. Памперс был очень тёплым и немного влажным. Под пальцами неприятно перекатывалось что-то вроде геля. От памперса тёк тонкий и сладкий запах свежей младенческой мочи.

Валерик потоптался на месте и пошёл на крыльцо выбросить подгузник в приспособленный под мусорку пакет.

В Лериной комнате было тихо. Мама и малыш спали. Валерик тоже улегся.

Он опять спал беспокойно и опять просыпался среди ночи с дурацким ощущением расчленённости, потому что нос его едва ли не онемел от холода, а ноги и тело пылали жаром под двумя одеялами и оплывали потом.

Лера разбудила Валерика рано утром. Он почувствовал, как проседает под её весом край старого дивана. Ничуть не церемонясь, Лера откинула край одного его одеяла, потом второго; Валерик едва разлепил глаза, как она уже подложила ему под бок малыша и исчезла. Через секунду из-за двери послышался её голос:

– Валера, посидишь с ним? Я спать хочу. Я его покормила.

И наступила тишина. Малыш копошился рядом, радостно бил ладошками и гулил. Валерик помотал головой, отгоняя остатки сна и осторожно перелёг на край дивана, чтобы малыш случайно не упал.

Он долго таращил глаза, пытаясь прогнать сон, но ничего не получилось. Он всё-таки задремал и, проснувшись по будильнику, выставленному на восемь, обнаружил, что малыш тоже сладко спит возле. Валерик тихонько встал, осторожно поднял племянника на руки и пошёл в комнату сестры.

Лера сладко спала, подложив ладонь под щёку, но проснулась, когда Валерик склонился над ней, чтобы опустить ребёнка на кровать. Она едва ли не вскочила, а он, испуганный её внезапным рывком, шарахнулся назад. Малыш проснулся и захныкал. Лера бросила на Валерика раздражённый взгляд. Он попробовал снова укачать ребёнка, но ничего не получилось.

Он потерял много времени, не успел позавтракать и бежал до маршрутки бегом.

День выдался сухой и тёплый. Это было жаль, потому что Валерик всё время думал про ацирию обвелату, споры которой вновь замерли в траве среди щепок, опилок и стружек, невдалеке от чудесного старого бревна, на котором когда-то рос призведший их спорангий. Вода нужна была им, чтобы начать жить и тем самым продолжить жизнь предков. Споры должны были почувствовать её живительные токи, её прохладу и мягкость, и ласковые прикосновения. Они не жили без воды, как Валерик – казалось ему – не может начать жить без Лериной любви. Но у него надежды не было. А у них... Скорее всего, в ближайшие дни всё-таки должен был пойти дождь.

Вечером он выкладывал на кухонный стол продукты из двух тяжеленных сумок. Малыш спал в комнате, Лера сидела на диване, смотрела телевизор и пила чай, отламывая от печенья крохотные уголки. Валерик исподтишка любовался её тонкими длинными пальцами, которые двигались изящно и быстро, как ножки балерины.

На Лере была только длинная Лёвкина футболка. Она сидела, поставив ногу на сиденье, и Валерику была видная белая плотная ткань её трусиков. В Лериной позе не было вызова или распущенности, в ней было доверие, привычка, выражение близкой родственности. Но Валерик всё равно волновался и старался не смотреть.

Лера, кажется, почувствовала что-то и, нахмурившись, взглянула на него. Валерик смутился и приподнял повыше пачку спагетти, словно хотел продемонстрировать свою добычу. Потом достал из пакета упаковку любимых Лериных йогуртов.

Она ответила холодной усмешкой:

– Как знал...

– Да я же знал, – Валерик обрадовался тому, что молчание, наконец, разбито. – Мы же родные...

И тут Леру словно прорвало.

– Вы мне не родные, – резко оборвала она. – У меня нет родных. Ни одного человека. Я приёмыш, детдомовская.