Милицейское танго (сборник)

Глупая молодёжь этого ничего не понимает. Она пьёт химические напитки, питается всухомятку ядовитыми гамбургерами, дымит табаком и не только табаком, гуляет всю ночь до утра, а потом вступает в беспорядочные половые связи с кем попало.

Потом, конечно, эта же самая молодёжь, уже изрядно облысев и по разным причинам раздавшись животом, спохватится: тут колет, там ноет, здесь ножка болит, а на самом верху глаз дёргается. То-то! Раньше думать надо было головой своей и слушать умных людей, которые знают, что к чему. А теперь что — лечиться нужно, пока не поздно.

И бежит тогда бывший молодой человек в поликлинику или лабораторию, где ему за один приём делают тысячу анализов. И каждый, абсолютно каждый медицинский специалист с удовлетворением находит в несчастном посетителе десяток-другой неполадок по своему профилю. Ведь всем известно, что не бывает здоровых пациентов — бывают только плохо обследованные. Кто угодно: окулист, ухогорлонос, гастроэнтеролог и проктолог — каждый заглянет в своё отверстие и поцокает языком: «Да вы, батенька, того-с! Непонятно, как ещё живы!» И пропишет тут же какие-нибудь капсулки по тысяче рублей баночка на неделю.

И вот выходит (хорошо, если своими ногами) бывший человек, а теперь навсегда уже пациент из поликлиники, сжимая в дрожащих руках пачку рецептов на пятьдесят тысяч рублей, и одна только мысль в его голове: что сначала продать? Квартиру, машину, дачу или Родину? Родину, если подумать, меньше всего жалко, да кто ж её купит?

И начинается у пациента новая увлекательная жизнь. Он знакомится с такими вещами и явлениями, о которых раньше даже и не подозревал. Теперь он без запинки произносит несколько тысяч непроизносимых человеческим языком названий лекарств, его узнают в аптеках и во всех вручают ему дисконтную карту и просят заходить почаще. Лучшими его друзьями становятся учёные старушки, которые делятся с ним тайными знаниями о брынцаловских подделках и секретных настоях на воробьином помёте. Теперь вместо пива, но с таким же удовольствием он пьёт мочу и другие полезные жидкости. Он знает всех врачей в городе по имени-отчеству, и его больше уже не пугают крытые кафельной плиткой помещения с медицинским запахом. Он научился получать удовольствие от клизмы и легко мог бы завести беседу о консистенции своего стула где-нибудь в гостях, но туда он не ходит, потому что в гостях всегда угощают очень нездоровой пищей. Жизнь его обретает смысл, и каждый день приносит что-нибудь новое: результаты анализов, кардиограмму, новый рецепт. А лекарств сейчас в аптеках продают такой богатый ассортимент, что человеческой жизни не хватит, чтобы их все перепробовать.

Некоторые не выдерживают такой насыщенной жизни, и им становится всё хуже и хуже. Значит, неправильно лечатся. Другие же, наоборот, идут на поправку, на щеках их появляется румянец, и они тогда начинают насильно лечить своих родственников и знакомых для их же собственного блага.

Это уж кому как повезёт, тут не угадаешь.

Третьяк без маски

А я ведь однажды плакал от просмотра спортивного репортажа.

Было это году в семьдесят четвёртом, кажется. Ночью, часа в два, показывали решающий матч наших с чехами, в котором и должен был определиться, то есть подтвердиться, вечный и неизменный Чемпион Мира, то есть сборная СССР по хоккею.

Я очень любил тогда хоккей. У меня даже был особый альбом, в который я наклеивал фотографии, вырезанные из газеты «Футбол-хоккей» (была такая специальная газета), журнала «Физкультура и спорт», и выписывал даже по почте абсолютно чудовищный и бессмысленный глянцевый журнал «СКДА» (Спортивные клубы дружественных армий) в надежде найти там самый главный артефакт того времени, который назывался «Третьяк без маски». Третьяка в маске было очень много, а вот без маски — никто не знал, как он на самом деле выглядит. Есть ли у него усы, например? У рижского хоккеиста Балдериса они были.

Ну так вот. Я включил телевизор на самую маленькую громкость, какую только можно установить (матушке утром на работу), и стал смотреть. Первые полтора периода прошли как обычно у наших с чехами, то есть очень скучно. Кто-то куда-то поехал, но никуда так и не доехал, потому что вне игры или там проброс.

А потом началось Страшное. Нашим забили гол. Потом ещё два. И ещё один. В голосе комментатора Озерова появилась тревога. «Наши чешские друзья... — сказал он с некоторым укором, — повели со счётом четыре—ноль». Ладно бы это были канадские профессионалы (которых мы, кстати, разгромили буквально накануне), американцы, немцы, в конце концов. Но друзья! Да какие они, в жопу, после этого друзья! (Подумал я тогда и был не так уж сильно неправ.)

И тут выкатывается какой-то Холик (их там у чехов было штук пять Холиков и Голиков, и на воротах ещё стоял Холичек), берёт и забивает Третьяку пятый и позорный очень гол: от конька, что ли, отскочило. Третьяку! Тому самому Третьяку, которому сам профессионал Фил Эспозито, вышедши один на один, не сумел забить, а тут забивает позорный какой-то Иржи Холик позорный гол!

Третьяка меняют. Выходит юный вратарь Мышкин и отбивает немыслимый удар. В нас с комментатором Озеровым оживает надежда: а вот сейчас, сейчас выйдет на поле заветная тройка Михайлов—Петров—Харламов, да что там — Покрышкин—Гастелло—Матросов, и защитник Ляпкин бросится на амбразуру, а потом подхватит дымящуюся ещё шайбу и забросит её мерзавцу прямо в ворота. И тут вратарь Мышкин тоже пропускает позорный гол.

«Да что же это происходит-то?» — спрашивает после некоторого молчания комментатор Озеров, царствие ему небесное.

И вот тут показывают скамейку нашей непобедимой команды. И сидит там Третьяк без маски и без усов, и Михайлов—Петров—Харламов, и любимейший мой игрок Александр Мальцев, и по лицам их я, совсем тогда ещё небольшой мальчик, понял: мы проиграли. То есть вообще. То есть ничего уже не произойдёт, и волшебства никакого уже не случится, да и не было его никогда.

Я не смог смотреть дальше. Я выключил телевизор и ушёл на кухню плакать.

А наши ничего: забили тогда в последние десять минут две шайбы, но, правда, ещё одну пропустили.

Писатель

Один писатель задумал написать книгу про писателя, который пишет про другого писателя, а тот пишет про четвёртого и так далее.

Но пока первый писатель ещё только обдумывал сюжет, второй писатель уже дописал свою книгу до того момента, когда третьего писателя сбивает автомобиль, и про дальнейших писателей писать стало некому.

Тогда первый писатель сильно рассердился и убил второго писателя на первой же странице, оставив от него только случайно найденную рукопись, в которой речь шла не о том писателе, которого сбил автомобиль, а совсем о другом. Тот, другой, немедленно сел за пишущую машинку, и дело снова пошло на лад.

Сначала самый первый писатель очень этому радовался, но вскоре оказалось, что все следующие писатели пишут гораздо быстрее него, и поэтому вскоре в его книге появилась целая огромная толпа писателей, про которых он даже не знал, кто они такие. Кроме того, всё очень сильно запуталось, потому что один писатель написал книгу сразу про двоих, а ещё однажды два разных писателя написали про одного и того же, но он у них получился очень разный и поэтому сошёл с ума и написал какую-то совершеннейшую хуйню, но тоже про писателя.

Так что однажды у первого писателя появилось вообще непонятно что на пяти ногах, которое даже не умело разговаривать, но понятно, что тоже писатель, потому что видно, что хочет выпить. Самый первый писатель посадил его в трёхлитровую банку из-под огурцов, которая осталась от семьдесят второго, и кормил его мухами, но тот всё равно скоро умер. Но первый писатель даже этого не заметил, потому что ему было не до того: у него уже все люди на улице были писатели — и милиционеры, и кондукторы, женщины, дети, — все до единого. Писатели бегали у него в кухне по потолку, расплодились в ванной и засрали весь подъезд. По ночам он не мог заснуть, потому что по нему всё время ползали писатели и его кусали.