МилЛЕниум. книга 1

В тени, на краю таких лесочков мы и устраивали наши пикники. Здесь было безлюдно, будние дни, дневное рабочее время, добрые люди по горам не шастают.

Мы разговаривали как всегда много, пока идём сюда, но расстилая покрывало, уже почти не говорили… Здесь мы увидели наготу друг друга уже при полном свете дня.

Я не предполагала, что мужчины, юноши, бывают такими красивыми, каким оказался Лёня. У него тело Микеланджеловского Давида… гладкая шелковистая кожа, цветом как спелый абрикос из бабушкиного волшебного сада. В Лёнином теле нет ни одной черты, не дышащей совершенством. Я не думала раньше, что красота может быть абсолютной…

…абсолютной… Но я эту красоту всегда видел в Лёле. Я не видел её нагой раньше, но я знал и, не видя, что нет никого красивее её. Меня не удивляло, а только ещё сильнее возбуждало её, открытое мной теперь совершенство.

Теперь я вполне осознал значение слова «хотеть» кого-то. Раньше мне это казалось скорее метафорой, иносказанием, то есть я думал, люди подразумевают под этим, что-то вроде «хотеть быть рядом»…

Я понимала, что наши ухищрения с тем, чтобы положить мальчишку спать отдельно, мало помогали, он приходил через окно каждую ночь. Мы не слышим с Алексеем, Лёлина комната через коридор, но её постель к утру оказывалась смята и свёрнута чуть ли не в жгут, при том, что я знаю, как спокойно спит Лёля, складки на простыне не сделает…

И спали оба чуть ли не до одиннадцати, при том, что ложились мы тут всегда рано, едва ли не наступлением темноты.

Я оказалась бессильна помешать им. Даже если я стала бы спать с Лёлей в одной комнате, они найдут время днём, да и находят…

Я попыталась поговорить с Лёлей об этом, когда мы остались одни.

Мне приятно, что бабушка Таня и дед Алёша так приняли Лёню, что он понравился им. Мне нравилось, что во время обедов и ужинов мы вчетвером много разговаривали, смотрели вместе телевизор, всего одну программу, из-за близости гор показывает только первая и то не очень хорошо.

Однажды я поморщилась, слушая в новостях о визитах Горбачёва в западные страны, дед заметил это и спросил:

– Тебе не нравится разоружение? Или перестройка?

– Мне не нравится, что его зовут «Горби», как собаку, – сказала я, невольно хмурясь. – По-моему, президента не могут звать кличкой. Кажется хорошо, что его так полюбили везде на Западе, это впервые в нашей истории… да всех нас полюбили, прямо, как родных, и «перестройка» и «гласность» – самые популярные слова в мире, но всё это… как-то… подозрительно, что ли… Что-то фальшивое в этом. Неправильное.

– Ты не доверяешь их отношению? – удивился дед Алексей.

Я упрямо качнула головой.

– Пусть лучше боятся? – усмехнулся дед.

– Когда нас называли «Империей зла» мне нравилось больше, – сказала я, то, что никому другому, кроме этих людей не решилась бы сказать.

– Ты это серьёзно?!

Я пожала плечами, не находя ответа сразу, на что Лёня засмеялся:

– Это Лёлин конёк, – сказал он, – у нас в школе устраивали исторические диспуты, так она любого за пояс заткнёт, учителя-историки её обожали.

– Тебя тоже обожали, только ты в этих самых диспутах всегда отказывался участвовать.

– Куда мне против тебя!

– Да не прибедняйся, хитрец!

И мы смеялись все вместе. Но потом всё же продолжили прерванный разговор.

Обсуждали оконченную афганскую войну, хорошо, что мы ушли оттуда…

– Не знаю, – покачала головой уже бабушка, сама учитель истории, но не работала, правда, уже несколько лет. – Боюсь, после нашего ухода всё станет только хуже… Как и во всей Восточной Европе. Свято место пусто не бывает, на наше место придут другие.

– То есть вы никак не допускаете мирного сосуществования многих стран… Воинственные у нас девушки, а Лёнь? Милитаристски! – опять засмеялся дед.

– Допускаю, и даже очень надеюсь, – сказала бабушка, – но боюсь стоит нам показать окончательно свою слабину, как… А ведь мы ушли ото всюду, всё бросили, всех предали. Неправильно так поступать государству, вроде Советского союза, – сказала бабушка.

– Может, просто больше денег нет содержать всех? – парировал дед, настроенный, очевидно, куда более лояльно к происходящему. – Все на наряды жене ушли.

Бабушка отмахнулась:

– Ой, ну началось! Первая президентша, которая на люди показалась, а вы все злобствуете. Пусть наряжается, муж её любит, вот и всё…

– Если не за наши деньги, то пусть, никто не против. Но вперёд мужа лезть не след. Он на должности, не она.

Дальше мы обсуждали и Тэтчер и всех прочих и, не придя к полному согласию, заключили перемирие на том, что свобода всё же лучше, чем «железный занавес».

Сегодня, когда мы готовили с бабушкой ужин, она спросила, исподволь взглянув на меня:

– Ты влюблена?

Я не ответила, что тут скажешь? Что тут говорить, будто не ясно…

– Будь осторожна, Лёля. Юноши… Вообще мужчины… у них, знаешь, свой интерес, а нам расплачиваться приходится за слабость…

– Ба! – не выдержала я. – Не говори вульгарных пошлостей!

Но бабушка не перестала и продолжила проводить нравоучение, уже опоздавшее…

Мы каждый день заходили чуть дальше, чем накануне. Всё дальше по пути, так увлекающему нас двоих, что мы не можем думать ни о чём другом, кроме того, чтобы снова остаться наедине.

…Ни одного миллиметра её кожи я не хочу оставить без прикосновения моих губ. Я изучил всё её тело за эти дни, эти ночи.

Теперь мы знаем друг о друге так много, как не знали даже о самих себе до сих пор…

… Всё произошло само собой… Не могло не произойти…

Солнечные блики, то прячущиеся за листочки, то попадающие мне в глаза или на веки, жаркое покрывало под моей спиной, шелестящая листва, перебираемые ласковым ветром, птичьи переговоры и вздохи, аромат разогретой земли и травы, всех этих трав и цветов, слившихся с чудесным ароматом наших вспотевших тел – всё это вместе навсегда слилось в общую возвышенную и прекраснейшую симфонию поцелуев и прикосновений

…Вдруг боль рассекла моё тело, вырывая вскрик из моего горла, отрезвляя на миг, но тут же смешалась со сладостным ощущением соединения и ушла, растворяясь в нём…

…Я услышал, как она вскрикнула, я увидел, как на мгновение расширились её глаза, её зрачки, в которых я видел своё отражение, я понял, что, должно быть, причинил ей боль, и мне самому почти больно, но остановится сейчас… легче убить меня… легче убить нас обоих сейчас, чем остановить…

Всего какие-то мгновения длилось наше соитие и оканчилось яростным, всё затопляющим запредельным и неведомым мне до сих пор ощущением. Это то, что именуют экстаз…