МилЛЕниум. Повесть о настоящем. Книга 5

О Лёле я не забываю ни на минуту своей жизни, даже на работе. Хотя оформленных мыслей о ней на работе, конечно, нет, всё же новое место, да еще, такое как это, странно похожее на мою прежнюю «епархию», и в то же время совершенно другое, без научной и учебной работы, но зато ближе к жизни и больным, с насущными ежедневными чисто бытовыми нуждами больницы…

Засыпая и просыпаясь, я думаю о ней, о Лёле. А тем более, когда Митя со мной. С Алексеем мы не говорим о Лёле, потому что стоит начать, мы не можем остановиться – это та тема, которая неисчерпаема для нас обоих, которая разделяет и объединяет нас. Но это мучительная тема, и разговоры наши оканчивались бессонной ночью для обоих. Мало того, что я и так слышу каждую ночь, снова каждую ночь Алёша зовёт её во сне, если я не сплю, тогда слышу и через закрытую в большой комнате дверь, где на диване спит Алёша. А мне без Лёли спать здесь одному становится всё мучительнее с каждым днём. В кабинет перебраться что ли?.. Но Митя один тогда тут будет?..

Мы свалились с Митей в снег с накренившихся санок. Санки у нас нестандартные, купленные у местного умельца, сделанные побольше обычных, а полозья из гнутых трубок – скользят лучше, и снег налипает меньше. Словом, прокатались мы до сумерек. Обратно я вёз Митю на санках, но он задремал и свалился с санок в сугроб, но даже не проснулся. Я смеялся тихо, сам с собой этому происшествию. Пришлось взять его на руки, в толстых одёжках нести его тяжело. Сейчас пятый час, весь режим Лёлин порушили сегодня…

На крыльце я споткнулся на расщепившейся доске и едва не упал с Митей. Надо крыльцо ремонтировать, а лучше поставить новое, это и покосилось уже. Сделать с козырьком, на столбиках, я видел такое в Новоспасском… и баню неплохо было бы поставить на заднем дворе, где сараи. И пристройку сделать, Митя растёт… Совсем я деревенским жителем становлюсь. Ленуша, вернулась бы? Живи с Алёшей, как раньше, Бог с тобой… Только бы видеть тебя, слышать каждый день. Даже будь ты со Стерхом, только бы я тебя видел…Только бы видеть каждый день… Как же ты опять ушла из нашей жизни, из моей жизни совсем?

…Песок пристал к Лёлиной коже, плавки чуть съехали, когда она встала идти к воде, видна узкая полоска белой, незагорелой кожи, все эти белые треугольнички на её теле делают её ещё более обнажённой… Вот она стряхивает слегка подсохший песок с живота, с бёдер, и идёт к морю… Сейчас войдёт едва по колено, поднимет руки над головой и нырнёт в поднимающуюся волну, легко проникая в неё как разогретое лезвие в масло, и я буду угадывать, где же она вынырнет и когда оглянется на меня, уже из глубины, или раньше, до буйка, когда вспомнит, что я смотрю с берега, махнёт мне рукой, зазывая к себе, и я пойду, радостный, поплыву догонять её, быструю как торпеда, глядя как она ныряет, мелькая спиной, ягодицами, ногами… ты будто родилась в морских глубинах…

До озера мы так и не дошли здесь с тобой, а ведь рядом… Лёля, Лёля, Ленуша, вернись, невозможно как ноет сердце, как тошно без тебя… И Митя между двух домов катается, разве дело?..

Митюшка проснулся, и я проснулся, задремал, оказывается, с мороза… Надо печь растопить, остывает уже дом, прохладный дух поплыл…

Не успел я разогреть ужин, думая о том, что надо, наверное, Алёше позвонить, узнать, ночевать собирается или нет, как он загремел, входя, дверным засовом, заглянул на кухню, румяный с мороза, но глаза стальные, будто морозом этим тронутые:

– У Лёли-то лейкоз, папа… – раздеваясь, выпалил он, всю дорогу видимо в мыслях, на языке эти слова висели, вот и слетели, наконец. – Ты… не догадывался ни о чём? Не знал?.. Она болела тогда, весной, тогда всё нормально было? Или тогда уже?.. Почему ты молчал?!.. – он сел на стул, потянул за ворот свитер от шеи, встрепал короткие волосы, торчком вставшие на затылке от его ладони, посмотрел на меня: – Что молчишь-то, пап?

Я помертвел, лейкоз… всё же лейкоз. Ленуша… Ах, Лёля, ты чувствовала, что так и есть… поэтому не хотела обследоваться, поэтому не хотела разобраться… Лёля-Лёля, вон ты, куда бежать от меня собиралась…

– Так я и думал… – сказал я.

– Папа, пивет! – весело воскликнул Митя, которого я успел посадить в стульчик перед приходом Алёши.

Мы оглянулись на нашего мальчика, потом посмотрели друг на друга. И застыли – Митя… нам плохо, а как будет он?..

– Ты… ты узнал откуда?

– Герасина сказала вчера утром. Вдруг вспомнила, что была пациентка однофамилица наша… Не делала она аборт, пап, враньё всё… кровотечение, едва не умерла… Снегопад ещё был… Её перевели… в Областную перевели в то утро, когда я на работу пришёл… Она была здесь, рядом с нами… А из Областной её выписали на днях… я опоздал опять. Я опаздываю каждый раз…

Я смотрю на Алёшу, он поймал нить, но она оборвалась, опять оборвалась…

– Она в Москве должна быть, не может она не лечиться теперь, Алёша? – с надеждой проговорил я.

– Может, – серьёзно ответил он, потёр лицо бледными ладонями. – Может не лечиться… Умереть она хочет, вот что.

– Найти надо, – сказал я.

Мы опять посмотрели на Митю, поймав наши взгляды, он улыбается нам:

– Пивет! – говорит он опять и смотрит, выжидая, чего же мы уставились вдвоём. – Киюска, папа хоцет есь? Папа, ты хоцес есь?

– Есть бедный ребёнок хочет… – проговорил я, по-прежнему не трогаясь с места.

До странного сильно оказался поражён новостью, которую принёс Алексей. Куда легче было ревновать и думать о том, что она подло предала и всегда предавала, чем о том, что она умирает, и поэтому сбежала от меня. Не от меня даже, от Алёшки…

Конец ознакомительного фрагмента.