Миллион миллионов, или За колёсиком

Дело было майским вечером на даче, вся семья была в сборе. Отец читал, мать вышивала (она любила это дело, дом был заполнен всякими ковриками и скатёрками, вышитыми её руками), сам он, сидя рядом, грезил наяву. И вот, каким-то образом, другим зрением, вперемешку с каруселью он увидел, как здесь, за столом, матери становится плохо. Она вдруг начала задыхаться, посинела, схватилась за сердце, а отец перепугался, засуетился, подбежал к серванту, зашуршал лекарственными упаковками.

Между тем, матери становилось всё хуже и хуже. И он понял, что случилось так, что его игра в колёсико не только проникла в саму жизнь, но теперь это произошло в реальном времени, и если он сейчас не остановит карусель, его мать, заезженная им же, запросто умрет. Ему не было жалко матери, ему было жаль себя, такого хорошего и правильного. Он догадался, что если с матерью сейчас что-то случится, то его правильности, а, следовательно, его рассчитанному, правильному будущему придет конец. Потому что будущее всегда — расплата за прошлое.

Не умея остановить карусель просто усилием воли, он схватил со стола коробку с иголками для вышивания и начал по одной быстро загонять их себе под ногти. Это оказалось страшно больно, он закричал, из глаз потекли слёзы. Зато (он правильно догадался) грёза оборвалась, фонарики погасли, музыка замолчала, карусель, проскрипев ещё пару кругов, замерла. Мать постепенно приходила в себя, отец, морщась и скрипя зубами, тянул из него иголки. А он радовался тому, что спасен. Из-под его ногтей сочилась кровь, от боли мутилось в голове, родители были в панике — зачем он это сделал?! А он-то был спокоен: он знал, что больше никогда не будет никакого колесика, на которое он чуть было не променял вожделенную любовь, что он убил в себе чудовище и теперь его правильному будущему ничего не грозит.

А колесико он в тот же вечер сжёг в камине. Остался только обгорелый обод со спицами, который домработница вместе с золой выбросила в зольную яму позади дома. Ему было тогда 12 лет.

В голове у Мхова звенит, или это звонит его мобильный телефон?

Голос жены вползает в ухо кривыми модуляциями новой напасти.

— Мхов, тут это… Короче, Алексей выпил кучу снотворных таблеток. Зачем? Хм… Нет, его Даша нашла. Да, без сознания. Врач? «Скорая» уже в доме. Промывают желудок, уколы там… Да. Кажется, обошлось.

«А если бы не обошлось, — спокойно думает Мхов, — это разом разрешило бы проблему». С тайной надеждой он прислушивается к себе, ждёт хотя бы подобия внутреннего бунта против такой вопиющей чёрствости, но не обнаруживает внутри себя ничего, что было бы способно воззвать даже к элементарной неловкости. Съёжившись на заднем сидении, он бессмысленно всматривается в бритый затылок водителя, который везёт Мхова туда, где его сын только что хотел умереть, да не дали.

Когда мховский «шестисотый» уже приближается к воротам дома, оттуда отъезжает «скорая». Мхов не просит водителя притормозить, не выходит из машины, не останавливает светлый фургон с надписью задом наперёд ECNALUBMA, не интересуется у врачей, что с сыном. И это снова не кажется ему противоестественным.

Мария встречает его у дверей комнаты сына и нервной скороговоркой сообщает, что доктор сделал всё что нужно, опасность миновала, Алексей в полусне, и она пока посидит с ним. Мхов кивает и перед тем как подняться наверх, заглядывает к дочери. Даша, возбуждённая ночным переполохом, не спит. Сидя поверх одеяла, обняв колени, обтянутые длинной фланелевой рубашкой, она громким шёпотом рассказывает сама себе, а теперь и вошедшему Мхову:

— …и девочка открыла глаза и увидела синие пятнышки. И девочка испугалась и закричала, мама! мама! я вижу синие пятнышки! И мама ей говорит страшным голосом, я же предупреждала тебя, не открывай, дочка, глаза, когда пойдёшь со мной к бабушке! А сама вся в синем бархате и в ладоши — хлоп! И синие пятнышки стали кружить вокруг девочки. И так свистеть, фююююююю! фююююююю! И девочка ещё больше испугалась и ещё громче закричала, мама! мама! я боюсь! А мама как засмеётся и отвечает, поздно, доченька, надо было маму слушаться! И девочка подумала, что синие пятнышки сейчас сделают из неё синьку, и заплакала. Но тут бабушка вдруг как поднялась в своём гробу! и как закричит на маму, а ну пошла отсюда, дрянная девчонка, надоела ты мне за всю жизнь своими синими пятнышками! И мама испугалась и улетела по воздуху, и синие пятнышки тоже пропали куда-то. А бабушка взяла девочку к себе в гроб, положила рядом с собой на белые простыни, стала её гладить и целовать и приговаривать, ну вот, внученька, теперь ничего не бойся, теперь ты опять со мной, теперь я тебя никому в обиду не дам…

Даша умолкает, поджимает губы, испытывающе глядит на отца. Мхов приближается к кровати, садится рядом, крепко обнимает дочь, прижимает к себе. Спрашивает:

— Очень страшно тебе было?

— Очень, — дрогнувшим голосом отвечает она, — как он там лежал, на полу, и бутылочки эти, где раньше лекарство… и ногами так, вот так вот делал…

Мхов ещё сильнее обнимает Дашу, целует в горячую щёку.

— Хочешь, я с тобой тут останусь?

— Не, пап. Ты иди. Мне уже не страшно.

Когда Мхов берётся за ручку двери, она вдруг зовёт:

— Пап.

Он оборачивается.

— Пап, мне кажется, что всё это неправильно.

— Что именно, Даш?

— Всё, — повторяет она, — всё-всё неправильно.

У себя в кабинете Мхов наливает треть стакана виски, поудобнее устраивается на диване. Теперь можно подумать, внимательнее разобраться в событиях дня, в особенности, что касается разговора с «Каплан». Сейчас две мысли более других донимают его. Что она имела в виду, когда спрашивала, знает ли он, как его зовут? И ещё: где-то он слышал произнесенные ею ужасные имена, кроме как в гостях у монстров, где-то здесь, в реальной жизни.

Ему лень вставать к компьютеру, поэтому он соображает исключительно в голове:

«Я уверен, что я знаю, как меня зовут. Но вопрос, заданный Фюррет-«Каплан» означает, что она уверенна, что я этого не знаю. Кто не знает своего имени? Первое: тот, кто его никогда не знал. Не подходит, я же своё знаю. Второе: тот, кто знал, да забыл. Не годится, я же не забыл. Третье: тот, кто думает, что знает, а на самом деле нет. Но я-то точно знаю, вон в паспорте написано. Четвёртое: у кого не одно, а, скажем, два имени, а он знает только одно. Ну… откуда тогда взялось второе? Пятое: тот, кто думает, что он один, а на самом деле имеется ещё кто-то другой, принимаемый кем-то за него, и у того, другого, другое имя, которое ему, первому, неизвестно. А кто тогда тот другой? Нет, это уж слишком. А не сошёл ли я с ума? Может, всё это бред? А в детстве? А колёсико? А откуда эта «Каплан» знает про Фюррет? А миллион миллионов? А эти выигрыши? А эти выигравшие? А паспорт? А старик? А Клара? Клара… А Алексей? Стоп! При чём тут сын? Он тут вообще ни причём. Другая проблема… Или что-то есть? Что-то, что… Клара? Вот, вот: ну и где она, твоя шлюха? Откуда он знал? Знал? Знал что? Какая здесь связь? Чушь! Простое совпадение. Или нет? Или ещё что-то есть? До чего я не могу додуматься… Что-то ещё, что? Что-то…»

Тут Мхова словно великаньим пинком сбрасывает с дивана. Страшный крик Даши обламывает тишину дома, бросает в пот, дрожь, панику:

— Папа! Мама!

И ещё с переходом в тонкий визг:

— Па-а-а! а-а-а-а-а!!!

С пистолетом в руке Мхов в три прыжка проскакивает лестничный пролёт до третьего этажа (в голове страшная мысль, что это боевики Супа уже добрались до него, до его дочери), врывается в комнату Даши.

Там, в слабом свете ночника, происходит нечто совершенно не представимое, невозможно дикое. Оседлав лежащую навзничь на кровати Дашу, крепко надавив коленом ей на грудь, Алексей душит сестру; он рычит, пускает слюну, встряхивает вытянувшееся маленькое тело, голова Даши мотается из стороны в сторону как у ветхой тряпичной игрушки.

Мхов с ходу пролетает расстояние от двери до кровати, левой рукой хватает Алексея за волосы, отдирает от дочери, швыряет о стену.

Сын тупо стукается головой, сползает вниз.

Мхов вскидывает пистолет

(«Всё! всё! всё!», — бьётся в голове), с бешенством давит на спуск, целя в радостные глаза.

Но попадает в грудь.

И падает с пулей в груди.

Мхов умрёт, но не сразу. Он ещё увидит вбежавшую заполошенную жену, следом за ней — показавшегося в дверях бледного, осунувшегося, еле волочащего ноги сына, ополоумевшую от страха и боли, хрипящую, заходящуюся в кашле дочь.

И больше никого в комнате.

Потом он уже ничего не будет видеть, а только станет додумывать последние мысли. Он вспомнит, где в реальной жизни он слышал давешние уродские имена — Фюррет, Ноктоул и еще много. Память, ранее усердно блокировавшая детский ужас, теперь, на пороге смерти услужливо соотнесёт виденное и слышанное в далёкой грёзе с нынешним содержанием детского мультика и игры. А ещё он догадается (слишком поздно!), какое отношение друг к другу имеют две его проблемы, «производственная» (непостижимые выигрыши — мистические выигрывающие и в итоге — смерть Клары) и семейная (кошмар с сыном), которые он прежде разделял, и которые теперь, наконец, сошлись в точке выстрела.