Миллионы, миллионы японцев...

Ребенок лет семи-восьми указывает на меня своим родителям, старшим братьям и сестрам, потом подходит и серьезно пожимает мне руку. У меня становится тепло на душе, но это чувство проходит, когда трое хорошо одетых мальчиков кричат: «Мусташо!», «Мусташо!» [24] — и, ободренные моей улыбкой, подходят с протянутой рукой: «Доллары, деньги?»

Вдоль длинной бетонной стены пристроились лицом к лицу с клиентами хиромантки и ворожеи, за низкими столиками сидят астрологи, физиономисты, графологи, цудзи уранай, [25] учителя хороших манер, тут же, прямо на тротуаре, обучающие вас за несколько иен жестам, формулам, позам и поведению, приличествующим при визите к налоговому инспектору или при первом свидании с девушкой на выданье. 

24

Исковерканное «бородач» (франц.).— Прим. пер.

25

Уличные предсказатели судеб. — Прим. ред.

Пока детишки трясутся на лошадях-копилках, папы идут бросать стальные шарики в соседних патинко, перед которыми гуляющим чистят обувь старухи с квадратными лицами, усевшиеся рядком на корточках вдоль сточного желоба. Хромой калека в фуражке армии Тодзио ритмично машет гривой волос, совсем женской, и бородой. Ее липкие пряди как бы продолжают складки лица, подчеркнутые грязью.

Мой рост и растительность, покрывающая лицо «розового» человека, возбуждают такое любопытство, что встречные чуть ли не сворачивают себе шеи, наступают на ноги соседям, натыкаются друг на друга.

Преподаватель французского языка из Токио говорил мне, что нынче Асакуса перестала быть увеселительным центром и привлекает одних провинциалов, оказавшихся в столице проездом. В самом деле, походка гуляющих выглядит тяжелее и медленнее, одеты они в европейские костюмы устарелого покроя, хотя и новые. Они покупают все, что видят, их слишком много, каждого сопровождает многочисленное, по-праздничному разодетое семейство. Младенцы — у женщин на спине, а детишки постарше, нагруженные куклами, сластями и воздушными шарами, виснут на их руках. Эдосцы — так называют коренных жителей Токио, в прошлом именовавшегося Эдо, — не скрывают своего снисходительного презрения к деревенщинам. Эдосец — вот этот старый франт со своей молоденькой любовницей. Она из числа тех, кто, по словам моего спутника в самолете, с великим тактом, тонкостью и деликатностью умеет заставить вас позабыть, что вы человек уже не первой молодости и не писаный красавец... Эдосцы — вот эти деловые люди, не уступающие в элегантности англичанам, и вот эти строгие учителя, которые идут, выставив вперед подбородки, словно им, по старинному севеннскому выражению, «надо продать пшеницу». И старики в кимоно и фетровых шляпах, шагающие твердым, размеренным шагом, похожие на сданных в архив полковников. То ли для того чтобы не распространять вокруг себя микробы, то ли чтобы уберечься самим, некоторые прохожие носят маски, наподобие хирургических. Детей неизменно притягивают аптеки. Они гроздьями нависают на их витринах, где выставлены змеи, уснувшие в стеклянных клетках, чучела обезьян и черепах, странные черви, заспиртованные в стеклянных сосудах, — мерзопакостные эмбрионы дракона.

Я же одержим патинко. Я обхожу их все — вхожу в один ряд, выхожу по другому, причем мой рост, борода, «розовый» цвет кожи не отвлекают ни одного взгляда, с тревожным вниманием следящего за скачками стального шарика под стеклом. Дюбон и Чанг ответили на все мои вопросы о патинко, но, как всегда в Японии, ответы лишь усугубляют тайну.

Прежде всего цифры. В среднем на каждый зал приходится 61 машина-автомат; залов — 3348, следовательно, аппаратов 204 228, то есть один на 37 человек, включая женщин и детей. Это статистические данные 1954 года. С тех пор количество патинко росло непрерывно — быстрее, чем население столицы. Сумма монеток, проходящих через щелку патинко, составляет более четверти национального бюджета. Через патинко проходит львиная доля жалованья самых низкооплачиваемых слоев населения. Не все японцы отравлены ядом патинко, но все в большей или меньшей степени играют в них. Шарик приводится в движение спуском рычажка — на него нельзя воздействовать, его нельзя направлять. Он может принести (упав в дырку, что случается один раз на тысячу) лишь горсточку таких же шариков, которые бросают по одному, а если надоест, обменивают в кассе на несколько конфеток или сигарет. Игра в этот стальной бильярд — занятие настолько пустое, что многие игроки бросают следующий шарик, даже не дождавшись, пока упадет предыдущий, посылают шарики один за другим механически, как выпускают из автомата обойму. Идиотский шарик гипнотизирует японцев. В каждом патинко только один специальный автомат, зарезервированный владельцем зала для своих приятелей, «не плутует»; все японцы об этом знают и тем не менее продолжают бросать иены в дьявольские машины. На патинко наживаются отъявленные спекулянты, японцы понимают, что их грабят, и все же продолжают играть...

Я мог преспокойно наблюдать за игроками, стоя у них под самым носом, они меня даже не замечали. Взгляд их ничего не выражал. Молодые и старые, женщины и мужчины, люди в кимоно и пиджаках, с хозяйственными сумками в руках или с ребенком за спиной — все они одинаково впивались остекленевшими глазами в стальной шарик.

Мне говорили, что автоматы из никеля и стали обладают непреодолимой притягательной силой, что это — наркотик, медленное коллективное самоубийство, обряд уничтожения...

При всем различии этих определений они сводятся к одному: пустота. Сколько бы я ни приходил сюда, наблюдения приводят меня к одному выводу: патинко — пребывание в пустоте.

Шум, стоящий в патинко, однообразное жужжание, бормотание и медленное движение жующих стальных челюстей, потрескивание металлических ульев, шепот, который оглушает, невыразительный, монотонный, отупляющий речитатив — это все шум пустоты; шум патинко тише самой тишины, это тишина, уже не оставляющая и воспоминаний о звуках, полная тишина, тишина пустоты.

Когда выходишь из этих галерей, голоса старьевщиков, выкрики торговцев тофу, [26] простая дудочка продавца фасолевого пюре, колокольчик передвижной жаровни кажутся красивыми, особенно в сочетании с перестуком деревянных гэта. Они ласкают слух, от них получаешь истинное наслаждение, они вселяют чувство бодрости.

26

Соевый творог (яп.).

Я люблю японскую толпу (а в Италии, наоборот, мне совсем не нравится народ в целом, зато интересен каждый человек в отдельности). Вот идут гейши — по двое, по трое; пламенные лепестки кимоно делают их больше; опустив очи долу, они семенят рысцой, как придирчивый длиннохвостый попугай, к барам и клубам — добрая старая Япония для туристов. Идут пожилые, сутулые, как правило, японки в темных, немарких кимоно, школьницы в синих формах с матросскими воротниками. У них длинные косы или стрижка с челкой. На ходу они едят сахарную вату на бамбуковой палочке, жуют резинку, лакомятся шоколадом, плоской вяленой рыбой. Школьники в матросских блузах и фуражках пересчитывают свои сбережения и прицениваются к дудкам или пластмассовым самурайским мечам, а младенцы размахивают за спиной матери осьминогами и драконами из бычьего пузыря, ватными тиграми, марионетками из папье-маше, храмами из картона. На скамеечке у артистического входа в народный театр сидит актер, старается сосредоточиться перед выходом на сцену; облокотившись на колени, он рассматривает свои худые, не прикрытые кимоно икры, показывая прохожим голубоватую плешь парика самурая.

Понедельник, 22 апреля, 18 часов

В номере

Я терпеливо объяснил мадам Мото по телефону, что мой сценарий вроде бы «сложился», что еще день работы — и я набросаю первый вариант, который будет не стыдно показать.

Четыре спокойных часа работы с хорошим переводчиком на японский язык — скажем, с нашим другом Мату — и можно подготовить проект, пригодный как основа для первоначальных переговоров.

Это известие не содержало для нее абсолютно ничего нового. Мой менаджер знала, как продвигается работа, день за днем. Она проявляла полнейшее безразличие к содержанию сценария и интересовалась лишь тем, доволен ли результатами я сам.

Полностью полагаясь на меня в отношении сценария, мадам Мото оказывала пассивное сопротивление, как только речь заходила о переводе. Я же, наоборот, все яснее сознавал важность этого дела, взвешивал и браковал одну за другой кандидатуры переводчиков и проявлял все большую настойчивость, особенно в последнюю неделю. Сейчас мадам Мото явилась ко мне в отель, вняв моим решительным аргументам. Я сказал, что приехал в Японию всего на месяц, а он подходит к концу. Однако, если продюсер одобрит сценарий при первой встрече, что меня весьма удивило бы, до заключения контракта потребуется еще несколько встреч. Тем не менее, я считаю, что работа, для которой меня пригласили в Японию, закончена и ждать больше нечего (разумеется, я выражался гораздо проще, так что в конце концов она меня поняла, доказательством чего явился ее приход).

После полудня, когда я был у себя в номере, портье прислал сказать, что ко мне пришла мисс Мото. Я в самых любезных выражениях попросил ее подняться в номер. Мне хотелось разложить перед ней страницы сценария. Разумеется, я не надеялся, что она примется читать это творение — плод стольких ее усилий, так наивен я не был, но мне казалось, что исписанные каракулями листки придадут вес моим аргументам, как бы подтвердят их. Так плохим мимическим актерам необходима бутафория.

И вот мадам Мото по счету «раз» извлекла из глубин своей сумки записную книжку «Цементные заводы Лафаржа», и листки разлетелись по номеру. По счету «два» она завела долгий разговор с коммутатором отеля. По счету «три» стала лихорадочно перелистывать справочники, принесенные дежурным по этажу. Лишь тут я понял: она искала номер телефона нашего продюсера.

Вторая серия была целиком телефонной. Должно быть, первый номер, выуженный ею в справочнике, оказался всего-навсего номером коммутатора, и ее заставляли с каждым звонком подниматься все выше по ступенькам иерархической лестницы. Каждый раз ей приходилось все дольше ждать ответа.

Когда я услышал свое имя, бесконечные «сэнсэй» и несколько «бальзаков», я понял, что мадам Мото наконец держит на проводе нужного человека. Это, однако, был самый короткий разговор за весь сеанс.

Повесив трубку, она с минуту сидела у телефона в состоянии полной прострации, а когда откуда-то издалека вернулась ко мне, ее красивое лицо, искаженное безграничным изумлением, стало серым.