Миллионы, миллионы японцев...

4. Мои коктейли... и кимоти

Пятница, 26 апреля, 9 часов

В номере гостиницы

Заключительный бой!

Я принял решение засесть за литературный сценарий страниц на тридцать и не выйду из номера, пока не поставлю точку. Как бы там ни было, а потом я смогу наконец спать спокойно.

Сейчас я хочу лишь описать любопытную встречу, которая была у меня вчера вечером.

Я отправился погулять один в сторону Гиндзы и остановился купить орехов у старика, торговавшего на углу. Неловким движением я рассыпал всю мелочь и довольно звонко вскричал: «Зараза!» — как человек, умеющий использовать немногие преимущества того обстоятельства, что он единственный француз на улицах Токио.

— Ах, вы француз, — любезно заметил торговец орехами.

Он казался даже не худым, а изможденным. Костюм сидел на нем хорошо, но материя износилась быстрей кожи, восковато-желтой и настолько прочной, что она даже не морщинилась. Он был чистым и скромным, как подобает старому японцу.

— Вы прекрасно говорите по-французски!

— Признаться, я еще не разучился.

Я обращался к старику вежливо и почтительно, как ни к одному японцу. Мне очень хотелось узнать его историю, но чувство такта мешало задавать слишком прямые вопросы.

— Пять лет я был коммерческим директором по экспорту, много выезжал за границу — во Францию, Бельгию, Швейцарию, Северную Африку... Пятьдесят — пятьдесят пять лет, что за прекрасные годы, дорогой мосье, лучшие в жизни...

Я его прекрасно понимал. Отчасти из его ответов, отчасти из того, что угадывалось, я представлял себе его жизнь, но, чем яснее она мне рисовалась, тем меньше я решался расспрашивать.

В школе он преуспевал, особенно во французском. Ему повезло — он поступил работать в крупную фирму. Постоянно продвигался по службе. Наконец, в пятьдесят лет стал начальником отдела — бутё. Фирма записала его в клуб по гольфу, брала ему железнодорожные билеты первого класса, посылала за ним домой машину с флажком, дала квартиру, отапливала ее, командировала его учиться в страны французского языка. Однажды, когда он был на вершине этого счастья, давно ожидаемого, но еще далеко не исчерпанного, в день его пятидесятипятилетия, он получил ужасное письмо с уведомлением об отставке. Письмо было напечатано на машинке, от руки было вписано только имя. Он стал ничем. У него уже не было ни работы, ни дома, ни машины, ни командировок, ни друзей, ни любимых занятий. У него не было даже права на то, чтобы иметь визитные карточки, носить значок.

— Что поделаешь, мосье, таков порядок. В моей конторе это никого не взволновало. Мой заместитель — он моложе меня на три года — с большим удовольствием пересел со своего стула в мое кресло, не задумываясь над тем, что через четыре года придет его черед. Все, от самого старого до самого молодого, переменили свое место на лучшее, забыв обо мне. Я уверен в этом, хотя больше их не видел. Наши студенты борются, как молодые волки, за то, чтобы пенсионный возраст начинался с пятидесяти лет. Это можно понять: в их годы никто не задумывается над тем, что однажды тебе тоже стукнет пятьдесят. А безработица велика! Вон видите, там никоён [33] работает на бетономешалке: у него научная степень.

33

Кличка поденных рабочих, работающих по направлению биржи труда на различных общественных работах и получающих зарплату от муниципальных властей. — Прим. ред.

Японец, получивший отставку, стоит перед дилеммой — либо ежемесячная пенсия, либо единовременное пособие. Если его последнее жалованье было относительно высоким, пособие достигает двух-трех миллионов иен. Свыше девяноста пяти процентов японцев выбирают пособие.

И тут на них набрасываются фирмы, предлагая поместить капитал. Одно предложение заманчивее другого. Многие из этих фирм оказываются банкротами или дутыми предприятиями. Есть неофициальные организации, цель которых — выкачивать пособие у пенсионеров до их полного разорения. Последние пополняют газетную рубрику «Самоубийства», разрастающуюся в два раза только в экзаменационный период.

Прохожие, заинтригованные нашим затянувшимся разговором, замедляли шаг, прислушивались и даже собирались группами на противоположной стороне улицы.

— Вы гайдзин — иностранец?

— А что ж тут особенного?

— Они странные! — закудахтал старик. — Обо всем-то они хорошо осведомлены, все знают, сказочно богаты. У них много мебели и всяких полезных вещей, всего, чего они только пожелают; они ловкие, но безнравственные; у них огромные ноги, не нос, а хобот, глаза, как у собаки, от них скверно пахнет, они грязные и плохо воспитаны, все они шпионы. Прощайте, сударь!

— Вас не компрометирует разговор со мной?

— Прощайте, сударь!

Мне кажется, дело было в том, что в своем районе торговец орехами скрывал, что знает иностранный язык. Чанг, которого я встретил несколько минут спустя, тоже был склонен так объяснить его поведение.

— Японцы всегда в большей или меньшей степени относятся с подозрительностью к иностранцу, — сказал мой друг-китаец, — и я их понимаю, хотя страдаю от этого первый, несмотря на то что у меня кожа такого же цвета, как и у них...

Он напомнил, что почти три века Япония была совершенно изолирована от внешнего мира. Только немногие голландские купцы получали разрешение причаливать к ее берегам, но и их держали в своего рода тюрьме на острове Дэсима. Начиная с семнадцатого века японец был обязан «доносить о другом все, что кажется ему выходящим за рамки обычного».

— Особенно об иностранце! В Японии остались свидетельства такой подозрительности: в 1855 году Таунсэнд Гаррис, первый американский консул в Японии, провел несколько месяцев в городе Симода; там и сейчас можно видеть восемь томов «Лучших доносов о делах и шагах Иностранца».

Чанг все больше поражает меня своей интуицией. Он, например, едва увидев меня, сказал:

— С тех пор как мы виделись, ты изменил отношение к японцам.

— Не знаю...

— Это происходит помимо тебя, ты можешь еще и не знать.

И мы заговорили на эту тему. Таков результат вечера, проведенного в лодке, и Чанг сразу это уловил.

Из него получился бы замечательный исповедник.

Лишь теперь я замечаю, что он толкнул меня на философские размышления. Он говорил мне о тонких соединениях, изучаемых японцами, чтобы достичь кимоти:

— Я называю их коктейлями.

Мне пришлось привести ему несколько примеров.

Сумерки в конце августа, небольшая долина, река, шум ручейка, бегущего по гравию, треск кузнечиков на лугу, кваканье лягушек справа и слева, запахи перегревшейся за день травы, усиленные влажным вечерним воздухом, более определенный аромат мяты, раздавленной моими ногами, щебет птиц перед сном, первые призывы лесной совы, первые дуновенья вечернего ветерка в листве над головой и так далее... и так далее...