Милосердие палача

Подошел к музею Петр Дмитриевич, вежливо осведомился, где же господа офицеры, и Наташа, скромно потупившись, отвечала, что господа офицеры скоро будут на своих экипажах. И на всякий случай, чтобы больше не мозолить глаза Лескевичу, пошла по Петропавловской навстречу ясноглазому…

Если бы новый Наташин знакомый не приволакивал слегка ногу, а негнущиеся пальцы его левой руки не были все так же оттопырены, как будто в странном жеманном жесте, да еще если бы не эти настырно внимательные, пронзительно-светлые глаза, то Наташа наверняка не узнала бы его. Он был в привычной для него, хорошо подогнанной военной форме, в аккуратно и немного залихватски сидящей на голове зеленой фуражке со слегка заломленной – по-фронтовому – тульей, в видавшем виды, но ладном, не ужимающем крепкий торс летнем мундире, в галифе с кожаными леями, которые свидетельствовали о том, что этот новый Наташин знакомый больше времени проводит верхом, чем на своих двоих.

Погоны полковника (две полоски без звездочек) были явно новенькими и предательски выдавали недавнее воспроизводство. Но главное, что удивило Наташу, – это череда ярких красных нашивок на левом рукаве мундира, говорящая о многочисленных ранениях. К тому же грудь ясноглазого полковника украшали два Георгия, знак первопроходца с терновым венком и только недавно утвержденный Врангелем орден Николая Чудотворца: грубоватый железный крест с ликом святого угодника в овале из лавровых ветвей…

То есть перед Наташей был образец совсем молодого белого офицера, безусловно храбро воевавшего и награжденного за то, что он перебил немало красных. Короче, образец врага. Но она тут же поймала себя на том, что первым ее, ну просто-таки изменническим, подленьким ощущением было чувство радости оттого, что ее знакомый оказался не каким-то неуклюжим, прижившимся вдали от фронта обывателем, торговцем или чиновником, а много пострадавшим от ран, боевым и умелым воином.

«Баба! – чуть ли не вслух обругала себя Наташа. – Никакой политической оценки! Кухарка, увидевшая бравого пожарного…»

Ясноглазый щелкнул каблуками:

– А ведь я вам так, кажется, и не представился. Командир первой артиллерийской бригады Второго корпуса полковник Владислав Барсук-Недзвецкий!

Он сделал ударение в фамилии «Барсук» на первом слоге, по-польски, но тут же, как будто испугавшись своего столь официального представления, улыбнулся и сказал:

– Но вообще-то друзья меня зовут просто: Славка Барсук. – И ясные, бесстрашные глаза его приняли несвойственное им просительно-жалобное выражение. – Я боялся, что вы, увидев меня в таком одеянии, передумаете ехать.

– Ну почему же! Я пообещала!

Полковник весьма ловко и довольно решительно, проявляя себя с неожиданной стороны, остановил извозчика на «дутиках», и они, усевшись рядом, покатили мимо Сенной площади и казарм Белостокского полка, выехали на ровное, укатанное Ялтинское шоссе, у столба, указывающего на знаменитую «Рощу Дианы», свернули на довольно тряскую дорогу, ведущую к Георгиевскому монастырю, и через какие-то полчаса увидели высокую колокольню Крестовоздвиженского храма.

Все эти полчаса, на поворотах и ухабах, Наташа ощущала рядом крепкое, затянутое в ремни тело полковника Барсука и чувствовала запах амуниции, тонкого сукна и всего того молодого, летнего, энергичного, чем веяло от заметно приободрившегося офицера, который, однако, улыбаясь, больше помалкивал, словно опасаясь спугнуть интеллигентную девушку.

Странно: но опыт общения с пьяным поручиком Дудицким куда-то улетучился, исходящее от погон чувство враждебности исчезло, и, пожалуй, впервые за много дней Наташа чувствовала себя спокойно и уверенно. Ее немножко смешило и забавляло то, что этот видавший виды молодой человек, еще очень, очень мало знакомый, может по первому ее приказу, даже капризу, сделать что-либо совершенно невероятное, лихое, например броситься с обрыва в море или сорвать растущий на какой-либо жуткой скале цветок. Она переживала новое для себя чувство. Все время Наташа вращалась среди единомышленников, товарищей по оружию, сдержанных, даже суровых, и как-то незаметно забыла о том, что она молодая красивая женщина, которая способна нравиться и… как это писалось в старых романах?.. «кружить головы».

У монастыря они остановились, и полковник настоял на том, чтобы они здесь перекусили. Он уверял Наташу, что она чрезвычайно бледна и при всей своей «примечательной внешности» (он потупился и поискал нужные, необидные слова) слегка худовата и, видно, жизнь ей дается непросто. В монастыре, много раз грабленном, начиная с лета семнадцатого, когда Керенский выпустил из тюрем уголовников, все же теперь был кое-как восстановлен некогда знаменитый своими не только постными, но и скоромными блюдами, ресторан для заезжих.

Настойчивый Барсук попросил официанта покормить вкусно и обильно, и Наташа весьма забавлялась тем, как перед рыбным блюдом – кефалью в тесте – полковник перекладывал из руки в руку нож и вилку, стараясь вспомнить правила хорошего тона.

Наташа решила, что ей пора хоть на короткое время сбросить с себя роль строгого экскурсовода и с сочувствием спросила:

– Что у вас с рукой? Ранение, да? Пожалуйста, не мучайтесь, ешьте так, как удобно вашим пальцам…

Он просто расцвел от такого внимания.

Нашлась в монастырском ресторане и бутылочка белого вина, легкого, чудом сохраненного с довоенных времен, с прекрасным букетом, напоминающим о днях иных. Недзвецкий, по привычке, нащупал в кармане тряпицу с кольцом. Он не расставался с изумрудом все годы войны. Память о доме, о близких превратилась в талисман. Но если будет нужно для любимой женщины…

Наташа оценила то, с какой смелостью распоряжался ясноглазый в ресторане: ведь наверняка всего месячного офицерского жалованья ему едва должно было хватить на обед и извозчика. Ей стало совсем хорошо от осознания этого нового мужского подвига.

От монастыря они направились знакомой Наташе тропой к Мраморной балке, в сторону Балаклавы. Тропа начиналась от колокольни и вела дальше над краем обрыва, где идти можно было только по одному. Полковник зашагал, приволакивая ногу, впереди, и Наташа ощутила беспокойство за него и даже тревогу: как бы не оступился, не упал со скалы.

Как только они спустились на первую же площадку, откуда открывался весь обрыв, Наташа вспомнила о своих обязанностях экскурсовода.

– Посмотрите наверх! – звонко сказала она и указала пальчиком на край обрыва, оказавшийся высоко-высоко над головой. – Вот вам пласт из известняка типичного сарматского яруса, помните, я вам говорила в музее. Это молодой слой… Под ним, видите, слой постарше. Это так называемый нуммулитовый ярус. А еще ниже, вон та черная порода, – это пласт еще более старый – кварцевый трахит. Этот уже близок юрскому периоду, ему свыше ста миллионов лет, он помнит ящеров. Может, сюда прилетали крылатые ящеры птеродактили и садились вон на те обломки скал, которые вы видите там, в море…

– Как интересно! – сказал Барсук-Недзвецкий, не отрывая глаз от Наташи.

Потом они прошли в собственно Мраморную балку, где, как сказала Наташа, еще во времена древних греков добывали камень для построек. Это была как бы впадина, очень глубокая, рассеченная на несколько искусственных ущелий, местами поросшая такой густой зеленью, что тропка совершенно исчезала и ее приходилось нащупывать ногами.

Наконец они оказались на дне балки. Отсюда были видны обломки скал самых причудливых видов, уходящих в море сначала как бы на ступню, далее – по колено. С вершины одной из скал сорвался и недовольно что-то проклекотал орел.

– Здесь страшновато, – прошептала Наташа. – Эти каменные фигуры, орлы…

– Да, конечно, – согласился Барсук, но по тону его голоса было ясно, что он просто поддерживает светский разговор. Страшно полковнику, похоже, нигде не было. Он нагнулся, подобрал лежащий на тропе металлический осколок, слегка выпуклый и с одной стороны отполированный.

– Морская артиллерия, – сказал он. – Похоже, калибр триста пять. Целый дредноут палил.

– Балка одно время была мишенью для кораблей, – объяснила Наташа.