Милосердие

Вначале нас это возмутило: украшательство, фальсификация. Но, расспросив фотокорреспондентов тех лет, мы убедились, что тут происходило иное: это была та боевая задача, которую они выполняли в сорок втором — сорок третьем годах, считая своим долгом показать, как, несмотря на блокаду, голод, холод, обстрелы, люди продолжают работать и выполнять свой долг. Со своей задачей фотожурналисты блокадного города справились и оставили нам такое наследство. Они были журналисты, а не фотохудожники, художники — те думали бы тогда о том, чтобы заснять для истории драгоценные кадры быта, героики ленинградцев, продолжавших работать, несмотря на смертный голод, артобстрелы и бомбежки.

Речь не о том, чтобы пренебрегать познанием жизни. Так или иначе она окружает нас неотступно, стоит лишь всмотреться, увидеть. Пикассо когда-то определил свой художнический принцип: «Я не ищу, я нахожу». Емкая эта формула с годами кажется все более важной. Найти — значит откликнуться. Своим состраданием, любовью, радостью. Каждое произведение требует накоплений, долгой работы мысли. В жизни успеваешь написать совсем не много, малую часть того, о чем мечталось. Поэтому так непростительно, когда время уходит на вещи случайные, проходные, не главные. Хорошо, когда тема сама выбирает тебя, забирает тебя, не оставляя места сомнениям.

Недавно почти случайно я попал в город Малоярославец — старинный городок недалеко от Москвы. Познакомился с «мэром» этого города. Многое в его жизни совпало с жизнью моего героя Сергея Лосева — «мэра» другого русского городка, Лыкова. Так же как и Лосев, он собирает дореволюционные открытки Малоярославца, обременен теми же заботами, увлечен реставрацией монастыря. В городе этом произошла история, похожая на происходившую в романе, только конец у нее другой: на самом красивом месте города все же построен филиал института.

Мы стояли с «мэром» Малоярославца на этом дивном склоне горы, сбегающей к реке. Отсюда были видны весь город и это прекрасное место, обезображенное теперь невыразительным, скучным зданием, с развороченным, захламленным двором. Я слушал, как он говорил с тоской и болью, что вот допустили испортить лучшее место города. Это было еще до него. Я думал о том, что жизнь распорядилась жестче и суровее, чем в моем романе. И думал о том, упрек ли это? Или наоборот, может быть, дело не в результате, а в открытии обстоятельств жизни, которые позволяют увидеть то, что обычно не видно.

Поначалу Лосев походил на многих людей, которых я знал. Новорожденных младенцев легко перепутать, они трудноотличимы. Детей уже не перепутаешь. Происходило накопление судьбы, и он уходил от прототипов. Я полюбил его, хотя было в нем что-то неприятно-чиновное. Но что делать: мы же любим людей не только за достоинства, любишь человека в целостности. Вся жизнь его проходила в убеждении, что надо расти, идти вперед. Мне хотелось показать, как появляется у него иное понимание ценностей жизни. Нельзя оценивать человека по ступеням служебной лестницы. Мы слишком часто удачную жизнь связываем с карьерой. Уйти работать прорабом с высокой административной работы вовсе не означает катастрофы. О том, удачная или неудачная сложилась жизнь, надо судить по совсем иным понятиям.

Поступок героя вызывает вопросы. Может быть, так и надо. Конечно, может, что-то здесь следовало еще прояснить, углубить, но в то же время кажется, что мы слишком все стремимся разъяснять. Не оставляем места непонятному. Мы знаем обо всем, и все нам ясно в наших книгах, хотя на самом деле в реальной жизни мы путаемся, недоумеваем, и многое остается для нас непонятным.

Говорят, что от писателя остаются только его книги. Так ли это? Рядом с книгами незримо пребывает и нравственный облик автора. Высокий или низкий, он так или иначе проникает в книгу. Не только для книги, для всего литературного дела очень важен моральный авторитет писателя. Он всегда сопутствовал книгам. Он, этот авторитет, этот облик, имел самостоятельную ценность. Толстой и Чехов, Горький и Блок, Маяковский и Твардовский высоко подняли звание русского писателя. Но это относится не только к гениям. Вспомнить можно прекрасную жизнь и В. Короленко, и М. Пришвина, и К. Паустовского, и А. Гайдара. Да мало ли? Каждый из них по-своему являл достойное соответствие своему слову, своим героям, своим литературным идеалам. Когда, допустим, Державин писал:

Я всему предпочитаю За отечество лить кровь —

это были не красивые слова, а строки, отражающие его биографию, его судьбу. Нравственные искания пронизывают судьбы многих русских писателей. «Как должен жить писатель?» — спрашивали себя и Толстой, и Герцен, и Достоевский, и Гончаров. И сегодня читатель ищет в жизни писателя этическую норму, сравнивает его героев с ним самим.

О времени и о человеке

I

Самолет летел с Восточного побережья Соединенных Штатов на Западное. Это был самолет американской авиакомпании.

В положенный час нам дали обед. На подносе лежал столовый прибор: ложки, вилки, ножи, маленькие ложечки. Все это было изготовлено из пластмассы цвета слоновой кости — полупрозрачного, гибкого, благородного на вид материала. Такими же были и тарелки, чашки. После обеда весь этот красивый сервиз (назовем его так) подлежал уничтожению. Его не мыли, не сушили — это было невыгодно. То был набор предметов для одноразового пользования. Глядя на эти искусно сделанные вещи, жаль было их крохотной жизни. Я не понимал, как можно уничтожать такие удобные и прелестные предметы. Но затем я подумал: мы долго привыкали жить экономно и нам кажется непозволительной роскошью уничтожать такие изделия. Этим я себя успокаивал — и успокоил.

Спустя какое-то время мой внук увидел, как я выбрасываю коробку из-под заграничных духов, великолепно сделанную, обитую внутри шелком. И шестилетний ребенок пришел в ужас оттого, что я могу выбросить столь красивую вещь. Он схватил ее, утащил к себе, хотя не знал, на что и как ее приспособить. Его ужас, его возмущение было чувством совершенно непроизвольным и здоровым. Я вдруг понял, что то мое ощущение жалости к выброшенным приборам на американском самолете тоже сродни этому чувству и идет оно, наверное, не от бедности, а от не утраченной, может быть, еще естественности.

Мы погружаемся в бытие, где вещи не наследуются, мода быстро старит их, они исчезают, ничего не оставляя — ни воспоминаний, ни сожалений; их сменяют новые вещи, которые исчезнут так же быстро. Предметный мир не связывает нас с прошлыми поколениями, не сохраняет родственных связей. Мы начинаем жить в мире всегда новых вещей.

Школьник, который решает уже с первых классов все задачки с помощью карманного компьютера и поэтому не умеет ни извлекать корни, ни вычислять логарифмы, — за него все делает машина; взрослый, который, придя с работы, садится за телефон, другой рукой включает телевизор, а перед ним еще раскрыта газета, а в углу напевает радио, — кто этот человек? Что он, Юлий Цезарь? Нет, это мы. Ребенок, у которого первая игрушка — автомобиль, для которого телефон привычнее, чем воробей, — чьи это дети? Это же наши дети.

Человек, который не написал за свою жизнь ни одного большого письма, не видел ни одного восхода, не просидел и часа на кладбище в тоске и горе, не жил в одиночестве и не знает наизусть ни одного стихотворения, — кто это? Откуда мы узнаем в них знакомые черты?

Дежурный инженер на электростанции, в распоряжении которого миллионы киловатт, который снабжает энергией громадный промышленный район; диспетчер аэропорта, который непрерывно принимает решения, связанные с движением самолетов, и от памяти, от реакции которого зависит жизнь сотни пассажиров, — все это ситуации; проблемы, рожденные развитием техники последних лет; это обстоятельства психологические и нравственные, которые непрерывно воздействуют на душу человека. Они тянут в разные стороны — возвышая личность, обогащая ее и уменьшая и обеспечивая. И надо попробовать понять и разобраться, что же происходит с человеком в этом быстро меняющемся мире.