Милость и расправа в Вене

— Ой-ёй, — сказал Сигел, — А далеко их слышно. — и еще как. В его дружелюбном состоянии Сигелу вдруг показалось, что пересказ истории о пареньке по имени Билл, который очень киску любил, приобрел Глубокое Человеческое Значение, предстал в некотором трансцендентальном свете, напомнив финальное трио из Фауста, когда опускается золотая лестница и Маргарита поднимается на небеса. — Действительно мило, — пробормотал он. Девушка с отвращением посмотрела на Дакворта, потом широко улыбнулась Сигелу.

— Кстати, — сказала она. — Я Люси.

— Привет, — ответил Сигел. — Меня зовут Клинт, но друзья из жалости зовут меня Сигелом.

— Но где же Дэвид. Я должна задать ему взбучку, что он пригласил этого олуха Бреннана.

Сигел поджал губы. Черт, так просто невозможно. Кому-то придется довериться. Он взял ее за руку, отвел в спальню и усадил на кровать.

— Нет, — сказал он быстро. — Не то, что ты подумала, — он рассказал о внезапном уходе Лупеску, и она пожала плечами и сказала:

— Может, и к лучшему. Он все равно рано или поздно бы сломался, он и так почти слился с аборигенами.

— Это странная точка зрения, — сказал Сигел. В сам деле — слиться с аборигенами в Вашингтоне, округ Колумбия? В более экзотических местах — это он определенно видел, да. Ему вспомнилась карикатура Питера Арно в «Нью-Йоркере», которая всегда ему нравилась, с девушкой в костюме апача, сидящей на коленях француза в уличном кафе; а подружка девушки, очевидно, американская туристка, вооруженная камерой, сумкой через плечо и путеводителем, говорит с шокированным выражением: «Но Мэри Лу, ты что, никогда-никогда не вернешься в Брин-Мор [6] ?» Но все же бывали и более странные случаи. За два семестра в Гарварде Сигел стал свидетелем постепенной деградации своего соседа Гроссманна, гордого и упрямого уроженца Чикаго, который отрицал существование цивилизации за пределами округа Кук и для кого Бостон был даже хуже, чем Оак-Парк — истинный апофеоз изнеженности и пуританства. Гроссманн оставался незапятнаным, величественно насмешливым, беззаботным до одного Сочельника, когда он, Сигел, пара их друзей и группа девиц из Рэдклиффа не поехали на святки на Бикон-хилл.

6

Женский колледж в Пенсильвании.

То ли из-за выпивки, что они притащили с собой, то ли из-за того, что Гроссманн только что прочел не только «Последнего пуританина» Сантаяны, но и значительное количество Т.С. Элиота — и потому, возможно, стал податливей к традиции в целом и к Сочельнику на Бикон-хилл в частности — или только лишь из докучливой привычки Гроссманна впадать в сентиментальность в компании девиц из Рэдклиффа, но, так или иначе, а позже той ночью он сообщил Сигелу, что, может быть, в Бостоне все же найдется пара достойных людей. Так возникла первая крошечная прореха в среднезападном высокомерии, которое он доселе носил, как тореро свой плащ; все после той ночи пошло кувырком. Гроссманн взял в привычку гулять под луной с самыми аристократическими из девиц Рэдклиффа и Уэллсли; обнаружил чудесное местечко для поцелуев за статуей солдата ополчения в Конкорде; стал носить черный зонт и раздал всю кричащую одежду, заменив ее безупречными и дорогими твидами и ворстедами. Сигела все это слегка раздражало, но только однажды, ранней весной, войдя в их комнаты в Данстере и застав Гроссмана врасплох перед зеркалом с зонтом под мышкой, надменно приподнятыми бровями и задранным носом, повторяющего снова и снова «Я оставил машину во дворе Гарварда», он целиком осознал глубину падения своего соседа. Сильные носовые «р», какими Сигел втайне восхищался, теперь ослабли и поблекли; в этом классическом шибболете Сигел и признал лебединую песнь бедного невинного Гроссмана. Год спустя Сигел получил письмо, последнее: Гроссманн женился на девице из Уэллсли и теперь они живут в Свампскотте. Sit tibi terra levis [7] , Гроссманн. Но сейчас Сигел поражался, как вообще возможно пустить корни в таком оплоте среднего класса и коспополитизма, как Вашингтон. Можно стать буржуазней, или войти в ряды граждан мира, но такое бываеь в любом городе. Если только это никак не связано с местом, если только это не вопрос порыва — если только что-то не связывает таких людей, как Гоген, Элиот и Гроссманн, какой-то резон, который не дает другого выхода; и вот почему, когда это случалось в Бостоне, а теперь, похоже, Господи боже, и в Вашингтоне, Сигел чувствовал, что ему неуютно и неприятно много об этом думать. В голове тут же начинал брыкаться иезуитский дух, этот его полтергейст, как в случаях с кейсом, и призывал в реальный мир, где надо мешать коктейли, беспечно бросать bon mot и, может, разобраться с одним-двумя пьяными. Дух и сейчас принялся за свое. Так что Сигел только озадаченно посмотрел на Люси и сказал: «Ну, не знаю, мне показалось, что он просто не в себе. И, может, малость невротик».

7

(лат.) Пусть земля будет тебе пухом.

Девушка мягко рассмеялась, больше не стараясь поддерживать раппорт, даже постельный; но теперь уже горя желанием излить собственные мысли, какие Сигелу были неинтересны и какие у него не было сил выслушивать.

— Малость невротик, — сказала она, — это как малость беременная. Ты не знаешь Дэвида. Он хороший, Сигел, единственный из нас.

Сигел улыбнулся.

— Я поторопился с выводами, — сказал он, — я все же здесь чужой. Слушай, Люси, не поможешь мне с этой компанией?

— Мне помочь тебе? — вдруг ослабев, ответила она тоном, который был одновременно таким необычайно бессильным и пренебрежительным, что он задумался, а насколько она-то в своем уме. — Ладно, давай договоримся. Взаимопомощь. Дело в том, что мне нужна жилетка, чтобы поплакаться. — Сигел быстро бросил взгляд через плечо на кухню — этот взгляд она заметила. — На их счет не волнуйся, — улыбнулась она, — пока что они сами о себе позаботятся. Они и так знают, где алкоголь и все прочее, — Сигел с извинением улыбнулся, прикрыл дверь и устроился рядом на кровати, опершись на локоть. На стене перед ними был оригинал Клея, два скрещенных БАРа, на других стенах висели охотничьи ружья и пара сабель. Комната была обставлена в стиле, напоминающим шведский модерн, и вся завешана коврами. Он посмотрел на нее и сказал: «Ладно, плачься».

— Сама не знаю, с чего я тебе это рассказываю, — начала она, и прозвучало это как «Благословите меня, отец, ибо я согрешил», потому что Сигел часто думал, что если всю шпану, алкашей, влюбленных студенток, унылых рядовых первого класса — все воинство попранных и обойденных, — которые приходили к нему с этой открывающей формулой, выложить встык, то они наверняка дотянутся отсюда до Гранд-Конкорса и робкого тощего мальчишки с искромсанным галстуком. — Не считая, — продолжала она, — что ты выглядишь как Дэвид и у тебя есть та же симпатия к тем, кому достается по жизни — я это как-то чувствую, — Сигел пожал плечами. — В общем, — сказала она, — это все Бреннан. Бреннан и эта сучка Консидайн. — и она пустилась рассказывать о том, как, оказывается, экономический консультант по имени Дебби Консидайн вернулась неделю назад с экспедиции в Онтарио и Пол Бреннан тут же вновь стал волочиться за ней. За ее многоквартирником на Пи-стрит есть дерево, и Бреннан влезал на него и ждал, пока она выйдет, а когда выходила, объявлял о своей любви громкими и импровизированными белыми стихами. Обычно собиралась небольшая толпа зевак, и наконец однажды ночью пришли копы с лестницами, стащили его и уволокли. — И кому он звонит прийти в участок внести залог, — сказала Люси. — Мне, вот кому. И прямо перед зарплатой. Этот гад так и не вернул деньги. А еще хуже, что у него уже были приводы. Кринклс Порсино, это сосед Пола, еще в феврале сделал предложение одной девушке, Монике. Эти двое правда любили друг друга, и Пол был очень рад за них, так что когда Сибил — она жила тогда с Дэвидом — стала бегать за Кринклсом и угрожать все испортить — в общем, в конце концов она закатила большой скандал с Полом в вестибюле «Мэйфлауэра», а Пол врезал ей бутылкой водки, которая была у него в руках, и его повязали за нападение. И, конечно, Дэвиду пришлось фигово, потому что он ненавидит куда-нибудь влезать, но Сэм Фляйшман, который ненавидел Пола до мозга костей еще с тех пор, как Пол продал ему фальшивых урановых акций на 100 долларов, пожалел Дэвида и стал писать анонимки Сибил, поливая Пола грязью. Он писал их поутру, как только мы вставали, пока я готовила завтрак, и мы оба так смеялись, так смеялись, было очень весело.

— А, — сказал Сигел. — Ха-ха.

— И тут Пол вышел, — продолжила она, — как и полагается, но Харви взъярился на Пола, потому что узнал, что я в него влюблена и посылала ему сигареты, печеньки и всякую мелочь, и однажды вечером гнался за Полом семь кварталов до театрального района с боцманским ножом. Это тоже было довольно смешно, потому что Харви был в форме, и в итоге понадобилось четыре человека из Береговой охраны, чтобы его завалить, и даже так он умудрился одному сломать руку, а второго отправить в Морской Госпиталь Бетесды с серьезными брюшными ранениями. В общем, теперь Пол вышел под залог и угрожает достать Монику, потому что она живет с Сэмом, но что ж ей еще оставалось делать, если Кринклса уже какую неделю нет в городе, он где-то лечится от наркомании и все такое. Проблема в том, что до чертова нарика просто не доходит, какая она хорошая, Сигел. Баритон-саксофон Кринклса она заложила всего на пару дней, только потому, что бедняжка Сэм только-только потерял работу в Смитсоновском и едва ли не голодал, а она об этом узнала и пригрела его. Эта девушка — святая, — примерно в таком духе она продолжала еще пятнадцать минут, обнажая, как неуклюжий нейрохирург, синапсы и извилины, какие ни за что нельзя обнажать, открывая Сигелу анатомию болезни куда более серьезной, чем он подозревал: пустоши сердца, где тени и скрещенные тропки неаккуратного самоанализа и фрейдистских заблуждений и дороги, где обманчивы свет и перспектива, приводят к повышенной истерической нервозности, как в ночном кошмаре, когда глаза открыты и все вокруг вроде знакомо, но все же в щели полуоткрытой двери в чулан, под креслом в углу рыскает то je ne sais quoi de sinistrе [8] , из-за которого просыпаешься с криком.

8

(фр.) Нечто зловещее.

Пока наконец один из друзей Бреннана, которого Люси представила как Винсента, не забрел и не сообщил, что кто-то уже прошел через закрытое французское окно; и Сигел устало осознал, что это будет за вечеринка, но уже посвятив себя ей самим фактом лежания рядом с девушкой, которой он не знал, и получасового исполнения роли жилетки для слез, он, как истинный британский штабной офицер, решил взглянуть врагу в лицо и сделать все, что может, в невозможной ситуации.

На кухне на раковине целовалась парочка; Дакворт, в дымину пьяный, валялся на полу и кидался фисташками в эмбрион свиньи; и компания из четырех-пяти людей в бермудах сидели в кругу и играли в Принца [9] . В другой комнате кто-то поставил пластинку с ча-ча-ча и несколько парочек свободно импровизировали. По комнате с фальшивым блеском зарницы вспыхивал якобы интеллигентный разговор: в течение минуты Сигел уловил слова «дзен», «Сан-Франциско» и «Витгенштейн» и почувствовал легкое разочарование, словно ожидал какого-то эзотерического языка, что-нибудь из Альберта Великого. Подле эмбриона находилась единственная неконгруэнтная нотка в этой сцене: смуглый мужчина в рваных штанах цвета хаки и старом вельветовом пальто, стоящий в углу этаким memento mori, погруженный в себя и меланхоличный.

9

Игра на выпивку, обычно называется «Whales tales», упоминалась и в «Радуге тяготения».

— Это теперешний у Консидайн, — сказала Люси, — индеец, которого она привезла с Онтарио. Боже, вот это мужик.

— Грустный какой-то, — сказал Сигел. Кто-то сунул Сигелу непонятную смесь в старомодном стакане и он автоматически отпил, скорчился и поставил на стол.

— Его зовут Ирвинг Лун, — мечтательно сказала она.

— Ирвинг как? — переспросил Сигел.

— Лун. Он оджибве. О, а вот Пол. Треплется с Консидайн, засранец, — она повела Сигела в угол, где крошечный менеджер второго звена пламенно разглагольствовал перед змеиной брюнеткой с сильно подведенными глазами. При первом взгляде на Дебби Консидайн Сигел издал низкий звук и поиграл пару раз четырьмя пальцами левой руки, позабыв про Ирвинга Луна, игроков в Принц и пьяных матросов. «Marrone [10] », — прошептал он. Люси смерила его взглядом. «И ты туда же, — сказала она разгневанно. — Будь прокляты эти секс-машины». Его представили, и когда Люси сумела под каким-то предлогом утащить Бреннана, Сигел остался наедине с девушкой-экономистом.

10

(итал.) букв. — «каштан», сленг — «большая ошибка».

— И как вам дебри Онтарио, — сказал он. Она взглянула на него из-под длинных ресниц.

— Так очаровательно, — прожурчала она хрипловатым, отстраненным голосом. — Ты знаешь про оджибве? — Сигел отчаянно принялся листать мысленные перфокарты. Что-то он знал, что-то такое слышал в колледже. Он злился, что не получается вызвать информацию в памяти, ведь большинство курсов не служили никакой иной цели, — по крайней мере, так он заявлял в студенчестве, — кроме как предоставить материал для бесед на подобных вечеринках. Индейцы оджибве. Где-то в Онтарио. Что-то странное, даже чудное, но провалиться сквозь землю, если вспомнит.

— Кажется, ты сочувствующий человек, — вдруг сказала Дебби. — Мы можем где-нибудь поговорить? — и Сигел, отвлеченный от перфокарт, подумал: «Господи боже, опять». Он отвел ее в спальню, которая уже становилась похожа на извращенно обставленную исповедальню, и задумался, а не здесь же ли Дэвид Лупеску выслушивал другие мятущиеся души. Что-то подсказывало, что да. Она стояла совсем близко, игралась с его галстуком из чаллиса и снова бросила этот свой взгляд скромницы из-под ресниц.

— Ты такой же, — прошептала она, — у тебя то же монументальное спокойствие, что у Лупеску. Уверен, что ты не его доппельгангер?