Мимо денег

По дороге домой на нее нахлынула тоска. Как быстро окончилась очередная сказка любви… И какая неожиданная наступила расплата… Если не мудрить и называть вещи своими именами, то ее, неумеху, втягивали в обыкновенную бандитскую разборку. Что ждет ее завтра — тюремная камера или черная тина на дне Москвы-реки? Не исключено. Типичный исход для заблудших, мечущихся в погоне за халявой московских овечек. Их списывают по сотне в день, никто о них не жалеет.

Ей захотелось услышать родные голоса, и прямо из машины она позвонила родителям. Трубку снял отец, к этому часу, как водится, уже изрядно пьяный. С тех пор как пять лет назад ликвидировали подчистую завод по изготовлению измерительной аппаратуры, Григорий Серафимович, мастер-механик высшей квалификации, жил по строгому режиму: пил бесперебойно, но без запойных страстей. В течение дня у него обязательно выпадало два-три часа просветления, когда он успевал настрогать деньжат на какой-нибудь механической халтурке. У него золотые руки, и ему все равно, за что браться: за автомобильный движок, бытовую технику, телевизоры и компьютеры или взрывные устройства. Клиентура у него постоянная, состоящая из жителей окрестных домов, среди которых попадались очень богатенькие. Разумеется, беспрерывное питье на почве, как он утверждал, хронического стресса вносило некоторые коррективы в его отношения с заказчиками, особенно из числа новых русских: за нарушение договорных сроков за год его дважды крепко поучили, один раз сломали четыре ребра, а второй раз отбили печень и почки, так что Григорию Серафимовичу пришлось неделю проваляться в больнице, откуда он вышел задумчивый, но неусмиренный. Он никогда не унывал и в будущее смотрел с надеждой. Происходящие в государстве перемены оценивал философски. Говорил так: «На Руси, доченька, всякое бывало. Без узды она не жила. То монголы брали дань, то француз с немцем шерстили, то коммуняки глумились над народишкой целых семьдесят лет. Теперь нагрянули эти, с долларом вместо души. Не грусти, Анюта, Русь-матушка опять воспрянет из тлена, и мы с тобой увидим небо в алмазах». Начитанный был человек, с беспокойным сердцем. Аня его любила нежно, с болезненным томлением.

Хоть и пьяный, но дочку сразу узнал.

— Анюта, приезжай немедленно!

— Что случилось, папочка?

— Мать пропала.

— Как пропала?

— Послал за пивом — и нету.

— Давно послал?

— Еще утром. А сейчас сколько? Двенадцать?

— Папочка, ложись, поспи. Когда проснешься, мама принесет пива.

— Говорю же, мать пропала… А ты где?

— Я неподалеку. У вас все в порядке? Вы здоровы?

— Как же в порядке? — ответил отец с раздражением. — Дал последний полтинник — и где она? Вот тварь, да? Опять с Лехой спуталась.

— С каким Лехой, папочка?

— А то ты не знаешь! Рожа срамная из первого подъезда. «Жигуль» купил за полторы штуки, а ему цена — триста баксов. Ну ничего, я их обоих прижучу… И ты, засранка, тоже дождешься. Вечно мать покрываешь.

Дальше разговаривать с ним было бесполезно: приступ ревности обозначал последнюю стадию опьянения — дальше сон.

До улицы Дмитрия Ульянова она еще успела погоревать о том, какую глупость совершила, что поддалась любовному ослеплению и пошла работать в «Токсинор». Да нет, надо быть честной самой с собой, любовное увлечение тут ни при чем. Легкие бабки поманили. Возмечтала, занеслась, будто забыла, у кого теперь деньги в кармане. Как хорошо, как спокойно было возиться с рукописями, с подстрочниками! Какое удивительное ощущение, когда из несвязного литературного полубреда, из небрежных лексических пассажей твоими усилиями выстраивалась стройная музыкальная фраза, возникал сюжет и из словесной мути проступали люди, события, судьбы! Это похоже на волхвование. Соучастие в творчестве. А еще это похоже на любимого папочку, который, повалившись ввечеру замертво, с невнятным мычанием открывает поутру туманные глаза, прочухивается, ворча и чертыхаясь, и постепенно, жест за жестом, заново обретает человеческие черты, милые, родные ее сочувствующему сердцу…

Переводчицей она стала случайно, институт выбрала наугад, но на старших курсах уверилась, что нашла свое призвание. Тексты, переливание одного языка в другой — в беседе ли, на бумаге ли, неважно, — вот ее стихия. И люди, которые посвятили свою жизнь текстам, вымыслу, были ей понятны и близки. Среди них попадались всякие — с дурным характером, вздорные, недалекие, завистливые, — но злодеев не было, убийц не было, во всяком случае, ей не попадались, зато на всех лежала печать житейской неустроенности и легкого, прекрасного умопомешательства.

Правда, незадолго перед тем, как перейти в «Токсинор», она познакомилась с модным молодым писателем, автором нашумевших бестселлеров, лауреатом Букера и еще каких-то присуждаемых в Европе престижных премий, который угрюмо на всех перекрестках долдонил о том, что гением можно стать, лишь продав душу дьяволу. Он и сам собирался это сделать при первой оказии. Очарованная его угрюмым ухаживанием, Аня согласилась отужинать с ним в Доме литераторов, и весь вечер писатель красочно расписывал, как сладко совершать преступления въяве, а не описывать их на бумаге: к примеру, наблюдать, как трепещет в петле изнасилованная девочка с перерезанным горлом, или следить за агонией какого-нибудь издателя-идиота из бывших совков, которому с небрежной улыбкой подлил в вино синильной кислоты. Слушая небывальщину, Аня млела от ужаса, трепетала, но когда писатель (у него был звучный псевдоним — Иохим Говнюков) пообещал сводить ее на черную мессу, решительно отказалась. Больше того, уклонилась от интимного контакта, и не потому, что поверила во всю эту чепуху, а потому, что почувствовала в нем чужого, не вписавшегося в тесный круг текстовиков, детей слова.

Зато потянулась за Олегом Стрепетовым и ради него, мутанта, предала свое призвание и все остальное, чем дорожила и к чему успела привязаться. Как это объяснить? Говорят, проститутками не становятся, ими рождаются. Так ли это?

У дома ее встретил пожилой интеллигентный дворник Кузьма Михайлович, бывший доцент какого-то института. Расторопно убрал кирпичи с ее места на стоянке. Несмотря на все огорчения, Аня не забыла прихватить для него любимый сувенир — бутылку виски «Белая лошадь». Раньше у них были добрые, дружеские отношения: Кузьма Михайлович привечал молодую соседку, щебечущую на двух-трех языках, как на своем родном. Охотно делился с ней своими невзгодами. Его поперли из института после девяносто первого года, когда началась большая чистка, но не за вольнодумство, а по слабости здоровья. Он пережил обширный инфаркт со всеми вытекающими последствиями и года два еле волочил ноги, но на дворницкой службе заметно окреп. Нужды он не испытывал, его супруга, цветущая пожилая дама, работала в торговле, в дворники пошел по убеждениям. Объяснял Ане, что каждый человек, пока у него есть силы, обязан приносить хоть какую-то пользу обществу, иначе его существование становится бессмысленным с точки зрения всеобщего нравственного закона. Впоследствии ему предлагали вернуться в институт на полставки, но он отказался. Ему нравилась работа на свежем воздухе и вольное общение с людьми. На кафедре, говорил он, к нему будут относиться как к инвалиду, а здесь он сам себе голова.

Главной трагедией его жизни были дети — сын и дочь. Сын очень рано, сразу после школы, осуществил мечту подрастающего поколения, стал рэкетиром, купил подержанную иномарку, но куролесил недолго. Однажды поутру приятели доставили его домой полуживого, истыканного в разных местах ножами и с пробитой головой. С тех пор мальчик так и не оклемался. Сидел в кресле, как растение в кадке, пил, ел, мочился под себя и часами смотрел телевизор. Изредка оживлялся, когда видел на экране знакомое лицо. Вопил на всю квартиру: «Мама! Мама! Скорее сюда! Горелого показывают (Мартынюка, Гвоздя, Ржавого, Хлыста, Сучьего потроха и т. д.)». Многие из его бывших друганов и покровителей вышли в большие люди, стали известными бизнесменами, депутатами, политиками, и бедолага радовался за них, как ребенок: от рождения у него было доброе сердце и легкая, очарованная душа… С дочерью не лучше. В пятнадцать лет ее взял на содержание известный телемагнат, сулил звездную карьеру, казалось, живи и радуйся, но чем-то девочка ему не угодила, и он выкинул ее на улицу. С горя (и как осудишь?) невинное дитя пошло по рукам, подсело на иглу — и домой появлялось раз в год, в экстренных случаях, когда надо было сделать срочный аборт или подлечиться от венерической напасти. В своих детях Кузьма Михайлович души не чаял и считал все произошедшее с ними вопиющей несправедливостью и карой за его собственные давние грехи, но что это за грехи, умалчивал.

После того как к Ане начал наведываться Олег Стрепетов, да еще в сопровождении телохранителей, и сама она пересела на иномарку и кинулась в крутизну, Кузьма Михайлович к ней резко переменился. Больше не случалось между ними задушевных приятельских бесед, доцент обращался к ней с подчеркнутой почтительностью и строил из себя придурковатого простолюдина. Сперва Аня обижалась, но постепенно привыкла.

— Благодарствуйте, сударыня. — Кузьма Михайлович, приняв подарок, склонился в низком поклоне, офицерским жестом откинув в сторону метлу.

Через силу Аня улыбнулась.

— Что-то бабу Дарью давно не видно?

— Занедужила, увы.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Сударыня, неужто вас взаправду интересует такая малость, как здоровье столетней старухи?

Желчный ответ чуть не вызвал у Ани неожиданный поток слез. Сказалось напряжение последних дней.

— Кузьма Михайлович, миленький, почему вы со мной так разговариваете? Какой я дала повод?

В пытливых глазах доцента засветилась ироническая усмешка.

— Не извольте гневаться, сударыня, мы со всем уважением. Вы благодетельница наша.

— В каком смысле благодетельница?

— Как же, вращаетесь в высшем обществе и нас, сирых, не оставляете своей милостью. Мы ценим. Вон бутылочку пожаловали с барского стола. Экий нынче у нас дома праздник…

— Если бы вы знали, каково мне в этом обществе, не издевались бы, а посочувствовали.

С этими словами, не попрощавшись, направилась к подъезду. Поднялась на третий этаж, отперла дверь — и сразу почувствовала: что-то не так. В квартире побывали посторонние. Чужой запах — и одежда на вешалке висит как-то по-другому. Ящик для обуви выдвинут наполовину… Заглянула на кухню, там все как было: стол, цветы на окне, посуда на полках, стиральная машина, холодильник — все на прежних местах, но чужое присутствие и тут явственно ощущалось. В гостиной диван переплыл ближе к книжному шкафу, а посреди комнаты на чистом, желтом паркете разбитая китайская ваза — груда аккуратных черепков, составленных в причудливый узор. Аня обмерла, оперлась рукой о притолоку. Бешено заколотилось сердце. Взгляд упал на телефон: вырванный из розетки провод болтался на спинке стула. Да что же это такое, Боже ты мой!

Оставалась спальня. Ей понадобилось все мужество, чтобы войти туда. Двигалась шажками, будто преодолевая земное притяжение. Воображение рисовало ужас за ужасом, внезапно перед глазами мелькнуло вовсе несуразное видение: волосатое существо, подобие человека или призрак, с яркими глазами, налитыми безумной яростью. Она словно наткнулась на стену. Волосатик был порождением страха, больной фантазии, но она могла голову дать на отсечение, что видела его прежде. Может быть, не в таком зловещем облике, но видела несомненно. И не во сне, а наяву. Неосознанно, повинуясь древнему зову, она совершила крестное знамение, и призрак исчез, полыхнув огненным лучом в окне. Ей немного полегчало.