Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла

Она стояла, прислонясь к печке, и комкала в руках носовой платок. Лицо у нее было белее печных изразцов, я поспешила отвести взгляд.

Она сказала «покойной ночи» голосом, от которого у меня мурашки пробежали по спине, и вышла из комнаты стремительно, но неуверенно, как слепая.

— Стелла скверно выглядит, — сказала я Рихарду.

Рихард пожал плечами.

— Бог знает, где ее носит. Я вздохну с облегчением, когда она вернется к матери. Слишком это большая ответственность. У нас решительно нет времени всерьез заниматься ею.

Я промолчала, да и что было отвечать? Свет лампы озарял его гладко выбритое, цветущее лицо, а когда я наклонилась к нему с чашкой чаю, мне ударил в нос нежный, незнакомый аромат. Потом, когда я сидела за столом против Рихарда, созерцая невозмутимое спокойствие на его лице, и думала, как, должно быть, рыдает в эту минуту Стелла на своей постели, меня захлестнула волна дурноты. Нет, это невозможно, думала я, так не бывает. А в душе сознавала, что очень даже возможно, что просто я не способна это понять.

Когда мы наконец легли, было совсем поздно.

На другой день Стелла вернулась с занятий уже в четыре и сразу заперлась у себя. Она не вышла к ужину, и я отнесла ей чай и булочки прямо в комнату. Она лежала бледная как смерть, ее искусанные губы были красней обычного и словно распухли. Она пробормотала что-то насчет ужасной головной боли и отвернулась лицом к стене. Я дала ей таблетку и вышла. На другой день она тоже не встала, от еды отказалась и все время пролежала лицом к стене. Температура у нее была нормальная, пульс тоже. Когда она снова встала и пошла на занятия, это был уже совсем другой человек. Она почти не показывалась у нас в гостиной, большую часть дня лежала, а вид у нее порой делался просто безумный. Я по-прежнему ни о чем не расспрашивала, боясь того, что мне предстоит услышать в ответ. Я по наивности все еще считала себя — а тем самым и Вольфганга — непричастной к темным махинациям Рихарда. Я искренне, от всей души сострадала Стелле, когда видела ее красивое лицо с выражением немой, иступленной боли, но не желала разрушать стену, которая покамест отделяла меня от этой боли.

Как-то днем я пригласила Стеллу съездить в город, надеясь хоть немножко ее развлечь. Мы сделали кой-какие покупки, причем Стелла в своем теперешнем безумном состоянии едва ли сознавала, где она и что с ней, а я держалась неуверенно, неловко и даже чуть брезгливо. Я заметила, что люди оборачиваются нам вслед, и поспешила затащить Стеллу в кафе, где Рихард порой встречается со своими партнерами по шахматам. Мне было до жути не по себе подле этой ходячей богини скорби, я с радостью стукнула бы ее, чтобы вывести из транса.

— Стелла, — резко сказала я, — слушай, Стелла. — Она не слушала. Выкатив глаза от ужаса, она смотрела куда-то мимо. Я посмотрела туда же и увидела, как за соседним столиком кто-то мне поклонился. Это был знакомый Рихарда, некий доктор В., гинеколог, у него кабинет недалеко от приемной Рихарда. Рихард в свое время был у В. адвокатом, когда тот разводился, и лихо выиграл дело. В. однажды надумал избавиться от жены и подстроил все так, чтобы ее застали с одним из его приятелей — конечно, с согласия последнего. Этот фокус не им придуман, все знали, как было дело, и хихикали у него за спиной. Тем не менее В., как обманутый супруг, легко получил развод, и его даже не обязали платить алименты.

Всякий раз, когда я вижу этого человека, меня тошнит. Теперь Стелла уставилась в свою чашку. Я заплатила и сказала:

— Пойдем.

Она кивнула и поднялась. На улице я взяла ее под руку и заметила, как она дрожит.

Что же будет с этим большим и несчастным ребенком, который поручен моим заботам? От гнева и стыда кровь прихлынула к моему сердцу. Но я молчала. Когда мы пришли домой, я велела Стелле немедля лечь и дала ей какое-то из моих снотворных. Она с благодарностью поглядела на меня и прижалась щекой к моей руке. Но я быстро отдернула руку. И в самом деле у Стеллы не было никаких оснований испытывать ко мне благодарность.

Рихард вернулся домой в отменном настроении. У него были темно-голубые, влажные, возбужденные глаза. Он чмокнул меня в щеку, и я про себя подивилась, что мне не противно.

— Где ты пропадала весь день? — бодро-весело спросил он.

— Ездила в город со Стеллой, — отвечала я. — Да, кстати, мы встретили твоего друга, доктора В.

Молчание, потом снова голос Рихарда, но уже с оттенком недоверия и опаски:

— Ну, друг — это слишком сильно сказано. Я его сто лет не видел. А еще что нового?

— Больше ничего, — сказала я и взглянула на него. К моему несчастью, всякий может при желании читать у меня в глазах. То, что вычитал Рихард, должно было напугать его — и действительно он испугался.

Он отвел взгляд и спокойно-приятным голосом глубоко порядочного человека спросил:

— А где это пропадает Вольфганг? Надеюсь, жалоб нет?

— Жалоб нет, — ответила я и чуть не засмеялась ему в лицо. С какой радостью я ответила бы: «Дорогой, не трудись напоминать мне, что Вольфганг — твое оружие. Я и без того помню, до какой степени я у тебя в руках». Но ничего этого я не сказала. Рихард беспощадно покарал бы меня за такой ответ, меня и Вольфганга, хотя Вольфганг ни в чем не виноват. А Стелла, в конце концов, не моя дочь. Да ей уже и не поможешь; что ни делай, как ни старайся, ей уже ничем нельзя помочь. Будем надеяться, что в самом непродолжительном времени она вернется в тот маленький город, откуда приехала, и я никогда больше ее не увижу, никогда.

С чувством омерзения и внезапной усталости я легла. Немного погодя рука Рихарда коснулась моего плеча, и я ощутила его свежее, здоровое дыхание. Он рассказал мне, что видел кольцо, которое как нельзя лучше подойдет к моему вечернему платью. Я не пошевельнулась, но он не отнял руку, и так мы оба молчали, покуда не заснули.

В эту ночь мне приснилось, будто меня засыпало в бомбоубежище и я задыхаюсь под грузом рухнувших обгорелых стен.

Следующая неделя промелькнула незаметно. К нам пришли маляры красить окна и двери. Рихард ухватился за этот предлог и приходил домой только ночевать, за что я была ему очень признательна. Да и для Стеллы лучше было не видеть его некоторое время.

Как на грех, именно эта неделя выдалась холодная и дождливая, и мы отчаянно мерзли без двойных рам. Неуютная сырость заполняла весь дом от подвала до чердака, а я по пятам ходила за Анеттой, чтобы уберечь ее от липких после покраски окон и дверей. Впрочем, все мои усилия не спасли ее зеленую вельветовую юбочку от широких белых полос, которые нельзя было вывести ни скипидаром, ни другим средством.

Мне вообще как-то загадочно не везет с пятнами. Еще ни разу в жизни мне не удалось свести хотя бы одно пятнышко. Если женщина утверждает, что умеет выводить пятна, это вызывает у меня глубочайшее недоверие. Одно из двух: либо она сочиняет, либо что-то здесь не так. Наши платья исправно сдаются в химчистку, откуда я получаю их в чистом виде, но зато они начинают светиться насквозь, как решето. Вероятно, там соскабливают пятна бритвенными лезвиями или стирают наждачной бумагой. Будем считать, что зеленая юбочка Анетты тоже погибла, после чистки ее навряд ли можно будет надеть.

Впрочем, бог с ней, с юбкой, если подумать о том, что творилось тогда в нашем доме. Анетта схлопотала по мягкому месту и зареванная сидела на кухне, сгорбившись и натянув на колени нижнюю юбчонку. Наконец Вольфганг сжалился над ней и увел погулять. Все это произошло в первый же день малярной напасти. Остальные дни не принесли ничего нового.

Потом уже, когда мы облегченно вздохнули, выяснилось, что маляры перепутали все рамы и ни одно окно теперь нельзя закрыть. Мы с Вольфгангом проработали полдня, чтобы восстановить порядок, а вечером добрались до постелей, едва живые от усталости.