Мимоза

* Имеется в виду рассказ об исходе еврейского народа из Египта. Когда Моисей начал совершать знамения, египетские чародеи благодаря своему искусству повторили несколько его чудес.

Нашей Мимозе тоже пришла помощь. Её корни тоже отыскали живительную влагу, скрытую от человеческих глаз, и, подобно своей придорожной тёзке, она набралась смелости жить дальше. Даже налетевшие на неё испытания обратились для неё в новую силу. Благодаря им она снова убедилась в верности своего Отца. Ибо «если дело от Господа, Он может даже самого дьявола обратить в ещё одну ступеньку для продвижения этого дела!»

Все четверо ребятишек выздоровели. «Это мой Бог стал для них исцелением, — вспоминая, говорила она позднее. — Это Он вернул им здоровье, потому что даже я, их собственная мать, не могла ничего для них сделать». И потому, движимая любовью, которая не успокоится до тех пор, пока не воздаст благодарностью, и не задаваясь вопросами, зачем Господу всей вселенной нужны её убогие дары, она послала своих выздоровевших ребятишек в христианскую церковь, чтобы они отнесли туда часть её первого заработка.

Глава 24 Церемония Угла

— Вспомни своего отца! Неужели ты лучше и мудрее его? — Она отмахнулась от этих слов, но они больно ужалили её в самое сердце, и она снова и снова чувствовала, как они отзываются неприятным эхом где-то в глубине её души. И однажды, когда ей было особенно одиноко, она как будто прошла назад сквозь долгие годы и вновь ощутила себя девочкой, впервые осознавшей, что отец ушёл и больше никогда не вернётся. Прошло только одиннадцать дней со дня его смерти, когда началась Церемония Угла. Мимоза закрыла глаза, перенеслась в то далёкое время, и к ней, как живые, вернулись все тогдашние образы, звуки, запахи, чувства.

В длинной комнате с низким потолком плотно закрыты окна и двери. В воздухе тяжело повис сладкий и душный запах благовоний. В тускло освещённом углу лежит тщательно расправленное тонкотканое покрывало отца. На нём стоят дорогие её сердцу вещи: бронзовая шкатулка с орехами бетельной пальмы*, отцовский нож и маленький кусочек извести. Тут же лежат его книги — и бумажные, и те, что сделаны из пальмовых листов, укреплённых в рамке. Здесь же его золотые кольца, серебряный пояс-цепочка, сандалии и зонтик. Что это? Не его ли это шаги раздаются у входа? Может, он откроет сейчас дверь, войдёт и сядет рядом с ней? Но нет, это только женщины. Мимоза видит, как в комнату одна за одной заходят все её родственницы, даже самые дальние. Церемония угла — дело женское, ни один мужчина даже близко сюда не подходит.

Наконец, комната наполнена до отказа. Становится невыносимо жарко и душно. У каждой женщины в руке пальмовый лист.

Открывается дверь. Через толпу с трудом протискиваются старшие сестры Мимозы. Они раскладывают на полу трапезу для умершего отца. Рисовые лепёшки, горы бугорчатых сахарных шариков, изогнутые медовые крендели, толстые куски липкой и приторной жевательной смолы, влажные шарики сахара, начинённого орехами. Кроме рисовых лепёшек всё пропитано маслом. Повсюду Мимозе чудятся густые, жирные запахи. В плоских бронзовых блюдечках высокого светильника плавают фитильки, окунутые в густое касторовое масло, приправленное кокосом и кунжутом. Через эту чудовищную смесь запахов к Мимозе изредка пробивается аромат благовонного курения.

В неверном желтоватом свете она видит, как женщины сгрудились вокруг белого покрывала, расстеленного в углу. Они смотрят на знакомые, родные вещи того, кто ушёл в иной мир, и сердца их переполняются печалью.

Мимоза тихо плачет. Сандалии и зонтик — почему он не взял их с собой, отправляясь в такой далёкий путь? Куда он ушёл?

Кто-то берёт курильницу, зажигает в ней душистые, сладкие пряности, бросает в огонь щепотку благовоний и медленно окуривает принесённые дары. Женщины распускают волосы, окунают свои пальмовые листы в ароматную смесь, зажигают крохотные кусочки камфары и потом подносят пепел ко лбу, к груди и к глазам. И каждая втирает себе в лоб священный пепел, знамение Шивы.

Всё это время они монотонно распевают погребальную песнь, раскачиваясь взад и вперёд до изнеможения.

Из глаз Мимозы ручьями струятся слёзы, волосы густым покрывалом падают ей на спину. Она тоже качается из стороны в сторону, вторит печальному песнопению, взывая к отцу, который, быть может, ещё не успел уйти слишком далеко.

* Эти орехи заворачивают в лист бетельной пальмы и дают гостям, а те жуют его, не проглатывая.

Вдруг с внезапно переменившимся настроением женщины пружинисто вскакивают на ноги, и Мимоза вскакивает вместе с ними, плохо соображая, что происходит, и немного напуганная. Вместе с ними она ловко закручивает свои волосы в узел, хватает кусочек чего-то сладкого и вслед за остальными выбегает во двор.

Теперь над ними ясное голубое небо, а вокруг — привычные приметы и дела обычного дня. С криками «Ка! Ка!» женщины бросают в воздух взятые сладости и кусочки лепёшек. Довольные вороны, такие земные и обыкновенные, шумно и деловито слетаются на пиршество, и при ярком свете дня недавнее необузданное неистовство кажется всего лишь сном.

Мимоза стоит в некотором отдалении от всех, ослеплённая солнечными лучами и оглушённая криком ворон. А её мать по очереди обходит каждую гостью и насыпает им в подолы полные пригоршни угощения, что было расставлено на отцовском покрывале в углу. Церемония Угла завершается.

Мимоза глубоко вздохнула и очнулась. Что это с ней? Почему она так долго сидит без движения? Она нетерпеливо встряхнулась. Столько всего ещё нужно переделать, надо вставать и приниматься за работу. И тем не менее, она ещё какое-то время неподвижно стояла в тени деревьев. В её ушах ещё звучала заунывная погребальная песнь, она всё ещё вдыхала тяжёлый аромат курений и масла. Сквозь голубоватый дым в мигающем жёлтом свете она всё ещё видела белое покрывало, коричнево-золотые лепёшки, сладости, знакомые отцовские вещи и чувствовала, как они сжимают ей сердце. Одурманенная приторным запахом благовоний, она всё ещё ощущала себя в толпе женщин, раскачивающихся из стороны в сторону и тянущих тоскливый, монотонный напев.

Я пишу эти строки, и мне кажется, что и я сама сейчас сижу среди этих женщин. Такие переживания не забываются никогда. Везде, где есть настоящее горе, кажется, что любовь, тоска, смутное томительное желание, жалость, сострадание, перемешанные с чувством благоговения и даже страха (потому что вещи умершего почти воскрешают его), трепещут от любого незримого прикосновения, как струны тонкого и чувствительного инструмента. Кажется, что женщины обнажают само своё существо, полностью открывая его для всех этих эмоций. А потом вдруг происходит внезапная перемена, как будто незримые пальцы оборвали слишком туго натянутую струну, — и все бегут на свежий воздух, беспечно швыряют куски лепёшек прожорливым птицам, просто и разумно поворачиваясь от туманного таинства смерти и горя к обычной радости повседневной пищи. Разве можно забыть такое, если хоть раз принимал в этом участие? Потом женщины расходятся по домам, нагруженные всевозможными лакомствами для своих ребятишек, и всё снова становится привычно и хорошо. Только осиротевшая семья продолжает скорбеть и горевать. Ничто не может успокоить боль, сосущую их изнутри.

Но при этом они почти не задумываются о значении всего, что произошло. Никто не потрудился рассказать им, что и пища, бросаемая в воздух, и рисовый шарик, который кладут на губы усопшего, — всё это делается для того, чтобы поддержать, напитать то ветхое тело, что единственно удерживает душу умершего от погружения в Единый всеобщий Дух. Женщины знают одно: каким-то образом всё это помогает их дорогим усопшим, ибо вера в жизнь после смерти неистребима в человеческом сердце, и они верят, что их ушедшие родные живы и здравствуют где-то в ином месте. Но Мимозе, медленно приходящей в себя после долгого часа воспоминаний, вдруг нестерпимо захотелось узнать, где именно живёт её отец, и увериться, что с ним всё хорошо. Всем своим существом она тосковала по нему, но пуще всего её душа прямо-таки горела желанием знать, действительно ли в свой последний час он обратился к её Богу, к истинному Богу. Ведь перед смертью он сказал только одну необъяснимую фразу: «Я ухожу к Всевышнему».