Министр любви [сборник рассказов]

— Абрыська. — сказал я, — пришли что-нибудь, постараюсь напечатать. Ничего не обещаю, но если удастся, сможешь себе что-нибудь купить на доллары.

Он плакал от благодарности:

— Барабулька, — твой сокол с геморроем весит уже сорок шесть!.. Вскоре от него пришла посылка рукописей — 46 кило! — ровно столько, сколько весил он сам. Она не пахла селедкой, но опять была без марок.

— С вас 280 франков, — сообщил почтальон, — заказная, с уведомлением о доставке.

— Три моих гонорара, — подумал я.

В посылке было несколько романов, трилогия «Ураган» на две тысячи страниц, мемуары под общим названием «Вот вам, сволочи!» — короче, как Жужанский сообщал в сопроводительном письме, «все то, что не напечатали эти бляди!»

Его перестали печатать еще при мне и, видимо, он прислал все, написанное за 13 лет. Сорок шесть килограмм! Хотя я ему намекнул, что попробую опубликовать что-то вроде небольшого рассказца. Не могла же «НАША МЫСЛЬ», появляющаяся раз в месяц, наполовину занятая некрологами, на треть — рекламой, весящая всего 300 грамм напечатать 46 кило!

В сопроводительном послании содержались инструкции:

«Барабулька, благодаря тебе выхожу на мировую арену. На скольких языках хочешь издать? Если на трех — тогда «Ураган» в Париж, «Сволочей» — в Токио, а романы отдай итальянцам. Мечтаю о Риме. Пусть издадут к весне, когда цветет сакура».

Я ничего не понял насчет сакуры в Риме и вообще ничего про «выход на мировую арену». Я жил здесь уже 13 лет и еще никуда не вышел, кроме арены в Арле, ночью, при луне, когда там никого не было.

К тому же, чтобы представить рукописи, надо было их перевести.

Я ему так и написал.

— «Барабулька, — отвечал он, — ты думаешь, что так легко выйти на мировую арену?! Переводи!! Ариведерчи, твой Абрыська».

Он, наверное, не догадывался, что за переводы надо платить, что 46 кило стоит миллион. В любой валюте! И чем бы он все это оплатил, ясный

сокол? Долларами, которых никогда не видел?

Я пошел в «Народный банк» и снял все, что накопил — это было грамм на триста.

Вернувшись, я начал взвешивать рукописи. Меньше килограмма не было ни одной. Я отобрал «Вот вам, сволочи!» и со значительными сокращениями отправил переводчице мадам Фонтэн.

Она мне позвонила в тот же вечер, голос ее был вкрадчив.

— Я прочла «Сволочей», — сообщила она, — гениально. Произведение едино и цельно.

Она замолчала. Я почувствовал неладное.

— Очень приятно, — сказал я, — мерси.

— Оно много потеряет от сокращений, — произнесла Фонтэн, — ломка стиля! Вы, как писатель, меня понимаете…

Ей, видимо, тоже нужны были деньги.

— Стиль не поломается, — возразил я, — и мелодия сохранится.

— А атмосфера? — спросила Фонтэн.

— И с атмосферой ничего не случится.

— Не думаю… И потом — вы забываете об интонации!

— Ничуть, я о ней все время помню.

— Поверьте моему опыту — сокращения убивают интонацию.

Фонтэн была явно в тяжелом материальном положении.

— Давайте забудем про интонацию, — сказал я.

— Как вам не стыдно?! — вскричала Фонтэн, — вы обрезаете автору крылья!

Откуда она узнала об этих проклятых крыльях?..

— Автор парит, — кричала она, — а вы его подстреливаете на лету!

Я плюнул, пошел в «Народный банк» и взял ссуду на крылья.

Назавтра зазвонил телефон. Я взял трубку.

— Санкт — Петербург, Абрыська, будете говорить по коллекту?

Я не успел ответить — в трубке уже звенел Жужанский.

— Что носят в Риме? — кричал он.

— Что?

— Что носят на виа Венетто?

— Зачем тебе?

— Ну как же, скоро начинает цвести сакура! Я думаю, прием будет на Палатино?

— Н — нет, — почти извиняясь, ответил я, — рукопись переводится на французский.

— То есть на Елисейских?! Что носят на Елисейских, Барабулька?

— Подожди, к — книга еще не вышла.

— Барабулька, — сказал он, — я не молод, старею, слава придет, а я даже не смогу до нее допарить. Ты не можешь ускорить, у меня открылась язва…

Я начал делать все, чтобы Жужанский смог встретить славу еще молодым — торопил переводчицу — она взяла надбавку за скорость, отправил «экспрессом» рукопись в «Галлимар», трезвонил — и месяца через два пришел ответ: Жужанский мог спокойно стареть — слава его не ждала…

— Все дело в переводе, — кричал он по коллекту, узнав печальную новость, — не сомневаюсь, что мне обрезали крылья! Первоклассные книги должны переводиться первоклассными переводчиками! И вообще, мой стиль не переводится на французский. Французский слишком рассудочен, а я безумен, непредсказуем, я шторм в океане. К тому же у меня начался голодный понос. Поэтому отдай переводить «Сволочей» на какой-нибудь непредсказуемый язык.

У меня не было денег. Банк был пуст.

— Абрыська, — сказал я, — твои вещи непереводимы. Убивается все — юмор, острота, легкость. Расстреливается ирония. Вешается сарказм. Ты уникален, Абрыська! Перевод убивает тебя.

Не мог же я ему сказать, что перевод убивает меня.

— Ты хочешь сказать, что я — непереводим? — спросил он.

— Именно!

— А как же с ареной?!

— В Арле, — ответил я, — в Арле!!

— Что?!!

— Мы выйдем на арену в Арле, ночью, под луной!

— Хорошо, — согласился он, — только быстрее, я старею, слава придет, а…

Тут связь прервалась.

Абрыська хотел славы! …Единственная слава, которую я мог для него завоевать, была в «Нашей мысли», где-то между «Горячо скорбим…» и «От всей души поздравляем».

Я начал рыться в его шедеврах, в поисках чего-то миниатюрного.

Самым миниатюрным был роман «ХУРМА» на 647 страниц, причем неоконченный. Правда, Жужанский в письме гарантировал окончание к 97 году.