Министр любви [сборник рассказов]

— Если, — писал «Василий», — у меня будет возвращаться только такая память, то на кой мне хрен этот «дрэкосил»?

— Кстати, — спрашивал «он», — куда делать уколы? Я делаю в жопу, простите за слово. Правильно ли?

Людовика была в ужасе.

— Кто ему сказал про задницу? — всхлипывала она, — в вену, в вену!

— Надо было предупредить. — оправдывался я.

— Я потеряла голову! Не в задницу, а в жопу, простите, что я такое говорю — в вену, в вену!

«— Наверное, у тебя из-за жопы, — писала она, — возвращается не та память». И приложила разовые шприцы, чтобы он не заразился СПИДом.

— Делаю в вену, — отвечал Василий, — вчера вспомнил, что уже год не платил за квартиру и как в детстве меня переехала «Победа». Также как воровал чужие яблоки и писал на малину. Вспоминается всякая гадость, — не следует ли, родная Людовика, попробовать делать уколы в другое место?..

Видимо, я плохо знал человеческую психологию. Вместо того, чтобы эпистолярным жанром воспламенить страсть, я её убил — Людовика прекратила переписку и впала в депрессию.

Тогда я написал, что «дрэкосил» вроде начинает действовать — всплывают контуры какого-то сарая, витают сено и солома и на солнце — чьё-то нагое женское тело рубенсовских форм.

«Не ваше ли?» — осторожно интересовался Василий.

— Моё, моё! — визжала Людовика, — он пошёл на поправку! Я уверена — как только он увидит меня — он вспомнит!

И она решила лететь к Василию и предстать пред ним собственной персоной.

Я пытался её отговорить, объяснял, что он болен, что такая встреча может быть шоком для него и для неё — Людовика была непреклонна.

— Тело на соломе — это я! — повторяла она, — мы пойдём в сарай, я разденусь — и он всё вспомнит.

— Сарай сгорел, — неожиданно заявил я, — и солома тоже!

Мне надо было спасать свою шкуру.

— Откуда вы знаете? — испугалась она.

— Василий писал, — соврал я, — но я не перевёл.

— Варум?!!

— Я боялся, что вам это будет больно.

— Хорошо, я разденусь в его каморке, там, где штанга.

— Там он не узнает!

— Варум? Я раздевалась и там!..

Она купила билет, кучу подарков, от неё несло шанелью, уж не помню каким номером.

— Дайте ему телеграмму! — она протянула мне текст: «Встречай 17–го, аэропорт Шереметьево, рейс Цюрих — Москва».

Что мне было делать? Я должен был перебираться в другой город, возможно, в другую страну…

Я решил пойти ва — банк. Через час «из Брянска» к ней пришла телеграмма: «Встретить не могу, — сообщал «Василий», — не помню, где аэропорт, что такое Шереметьево».

— Телеграфируйте! — приказала Людовика, — пусть возьмет такси!

И понеслась в аэропорт.

Я начал собирать чемоданы, но куда мне их было грузить? — машины у меня не было, да и куда я мог переехать, — ни шале, ни дома в Испании, ни гассиенды в Чили! У меня была сранная комната на чердаке, где летом была Сахара, и я остался. Я ждал, что будет…

Я знал, что они прибыли — телефон трезвонил без конца, стучались в двери — я не подходил. Я не выходил на улицу — у меня были кой — какие запасы еды. Но сигареты вскоре кончились, и я вынужден был выйти. На первом же перекрёстке я встретил их. Людовика была в короткой юбке, ноги торчали как два столба. Она бросилась ко мне, обнимала, представляла Василия. Он был огромен, как скалы в Этрета.

— Где вы были, — причитала Людовика, — мы ж сыграли свадьбу, триста человек! Где вы пропадали?!

— В Кении, — сказал я, — охотился на слонов.

— Много убили?

— Трёх, — признался я.

— Какая прелесть, — Людовика всплеснула руками, — пойдёмте, выпьем шампанского за нашу любовь!..

Мы сидели на террасе над озером. Василий благодарил меня.

— Спасибо, — говорил он, — за ваши переводы! Они спасли нашу любовь, особенно в период моей болезни, после того, как штанга обрушилась на меня, все 210 килограммов. Теперь я могу поднять только 180, а в жиме — и того меньше.

Мне стало жутко. Я не понимал, то ли с ним действительно всё это случилось, и я — ясновидец, то ли он прекрасно играл.

— Уколы мне помогали слабо, — продолжал он, хотя никаких ампул я ему не посылал! — Эффекта не было — ни в вену, ни, пардон, в жопу. И если б не явилась Людовика, я б остался уродом — без прошлого, без памяти…

— Шери, — она лобызнула его, оставив слезу на мясистой щеке.

Я был в полной растерянности, несколько дней не мог прийти в себя, лежал на чердаке и курил свой «Кэмел».

Всё разрешила Людовика. Она позвонила и пригласила меня в своё шале. Я сел в поезд и приехал. Был ясный день, белели альпийские вершины.

— Василия нет, — сказала Людовика, — он катается на лошади.

Она разлила шампанского.

— За вашу любовь, — я опрокинул фужер.

— Так вот, — произнесла Людовика, — он не всё вам рассказал.

Слушайте, — она села в плетеное кресло, и оно заплакало под ней — Когда я прилетела — меня никто не встречал, я понеслась к нему, в Брянск. Было часов одиннадцать вечера, я раскрыла двери — в его комнате лежала голая женщина. Завидев меня, он схватил свои брюки и начал гнать меня прочь, крича, что это его жена, что они только что поженились и он меня впервые видит.

Тогда я разделась.

— Шери, — сказала я, — сарай, солома, женское тело, вспоминаешь?

Молодая жена устроила истерику, она гнала меня взашей, голую, на русскую улицу, в мороз!

Я стала кричать ему о любви — память не возвращалась!

Я начала рассказывать о шале, горах, коне, альпийском небе, и память потихоньку начала возвращаться.

Я встала на колени, обещала, что заберу его с собой, в Альпы, подарю дом, коня, кабриолет, всё, что у меня есть, рыдала — и память вернулась!! Это было, как озарение!

— Людовика!! — вскричал он, — свет очей моих! Чинара в июле!

И начал безумно целовать меня.

— Как в сарае? — спросил я.

— Жарче, — созналась Людовика. — Молодая жена подняла вой, он выгнал её, нагую, на русскую улицу, в мороз — вы заметили силу любви?

— Заметил! — сознался я.

— Через три часа мы уже были в небе, мы летели сюда. Ну, вот и всё…

Раздался цокот копыт.

— Шери возвращается с прогулки, — пропела Людовика, — я вам ничего не говорила.