Минное поле

Над всеми красками и запахами стоял плотный гул человеческих голосов.

Отбазаровавшиеся дядьки садились у возов или у глухих стенок фанерных ларьков. Один из дядьков с хряском вышибал пробку твердой, как земля, ладонью, другой брал крупные зеленые перчины, складным ножичком вырезал донышко с прочным хвостиком и семенисто-белой сердцевиной. Хвостик с сердцевиной отбрасывал в сторону. В руках оставалась зеленая рюмочка. В эти посудины наливалась горилка и со словами «Дай бог не последняя» опрокидывалась в жаждущие глотки.

Закусывали той же посудиной-перчиной. Смачно получалось!..

Торбину арестовали ночью. Приехали за ним из Луганска. Взяли в райкоме, за работой, в кабинете на втором этаже. И проститься с сыном не дозволили.

Осень враз помрачнела.

Мишку не давал покоя вопрос: «Как же так: сирота, батрак, красногвардеец, луганский рабочий — и вдруг ворог народу?! Как же так? Неужели сам себе ворог? Ворог своему сыну Вальке; ворог школярам, для которых построил школу; ворог колхозам, в которых дневал и ночевал; ворог полям, по которым шустро бегала его «эмка»? Ворог людям, с которыми жил рядом, которым улыбался, подсоблял, подавал рабочую крепкую руку? Ворог небу, которое его прикрывало; ворог солнцу, которое освещало ему дорогу; ворог Красному знамени, под которым выступал на митингах?! Значит, была только вражда, только злоба, а любви не было?.. Значит, его палила тайная ненависть ко всему живому, доброму?.. Как же так?!»

Кто ответит?

Все только вздыхают, поводят плечами, отводят очи. Почему? Видно, потому, что тоже ничего не знают. Потому, что их тоже мучает вопрос: «Как же так?»

Может быть, те, кто постарше, не так удивляются. Они пережили и подполье, и тюрьмы, и гражданскую войну. Жизнь их мяла, колотила, окунала в воду, совала в огонь, выставляла на мороз. Они видели великие дела, но и жестокие тоже. Жизнь брала их безжалостной рукой за чуб и возила мордой по камням, разбивая носы в кровь. Она выжигала на их телах шрамы, секла волосы, морщинила лица. Они видели могучих, пламенных людей и людей продажных; видели трусов, которые становятся героями; видели героев, которые оказывались потом последними подлецами, Они это видели...

Но что делать Мишку? Кто ему поможет? Кто прикроет его обнаженное сердце, которое ранят все людские боли? Он ничего не видел, ничего не знает. Он бессилен. И от бессилья закипают слезы.

Спросил отца:

— Как же так?

Отец ответил неуверенно:

— Хто его знает. Раз взяли — значит, ворог. Говорят, давно к нему пригляделись. На вид добрый был человек и на работе справный. Но в душу же ему не залезешь!

Где же Валька? Почему он не приходит? В такой час не место обидам. Пришел бы, открылся. Все-таки Мишко — секретарь комитета комсомола. «Или, может, и Валька такой? Может, и вправду яблоко от яблони недалеко падает?»

Мишко узнал, что Валька не появлялся в школе после той самой ночи. Пошел к нему на квартиру.

— Нема бедного, нема голубя — полетел у Луганск батька своего шукаты! — сказала хозяйка и заплакала, сморкаясь в передник.

Мишко чувствовал, что его скоро позовут в райком ЛКСМУ. И позвали.

Секретарь райкома — новый человек. По виду совсем не похож на партийного работника. Говорит мягко, руки холеные, костюм с иголочки, на шее голубой репсовый галстук. Он агроном. Недавно окончил институт. Прислали в МТС. Не успел даже с полями познакомиться — на тебе, садись в секретарское кресло. Подчинился. На то воля районной конференции.

Секретарь — человек мягкий, но говорил довольно решительно.

— Где Валентин?

— У матери.

— Приедет — вызови, потолкуй с ним. Пусть напишет в районную газету. Пусть скажет, что он, честный комсомолец, воспитанный Советской властью, не имеет ничего общего с врагами народа и государства.

Точно камень с души свалился. Как все просто и ясно!

Мишко готовил комсомольское собрание. Приедет Валька. Напишет отречение, выступит на собрании — и все пойдет по-старому. Мишко никогда ему не напомнит о новогодней ночи. Шут с ней, с Людкой. Ее уже другие целуют. А обижаться на всех — сердца не хватит!

Но Валька спутал все карты. Из Луганска он приехал не прибитый горем, а решительный. Говорил на удивление смело:

— Я не иуда, отца не продам! Что вы о нем знаете? А я знаю каждую оспинку на его лице... родном лице... Я знаю каждый седой волосок, знаю, отчего он побелел… Заметку написать? Диктуйте, зараз напишу!..

Вот что сказал Валька! У Мишка дух перехватило. Слова вымолвить не мог.

Что ему было делать, как не идти в райком? В райкоме приказали:

— Исключить из комсомола, исключить из школы! Такие разговоры — прямое пособничество врагу. А в моральном отношении чист Валентин Торбина? Ты секретарь комитета и, сдается, друг его — должен знать. Чист или нет?

Мишко вспомнил Гафийку, вспомнил Люду. Ему показалось, что и вправду не очень чист. Секретарь райкома продолжал:

— Торбина-младший плохо учится, выпивает, разлагает учениц, защищает классового врага! Аргументов вполне достаточно. Вызовем Карпа Степановича, поговорим с ним. Решайте!

Карп Степанович, сидя под темным фикусом, рассудил так:

— Надо решать! Дело не шуточное. Нянчиться с ним на будем: взрослый человек, своя голова на плечах, пусть думает, что говорит.

Собрание гудело до полуночи. Голосовали и переголосовывали. Только на третий раз удалось набрать два лишних голоса, которые решили дело. Наступила тишина. В ушах зазвенело тонко и протяжно. Так звенит после оплеухи.

Они стояли у стола друг против друга, на виду у всего собрания — Валентин Торбина и Михайло Супрун. Один а темно-коричневом костюме, другой — в своем лыжном бумазеевом. Кто они: друзья, враги, невольные противники? Они этого пока не знали. Охвативший их ужас гнал по телу мелкую дрожь, стягивал кожу на щеках.

Мишко пересилил себя. И чужим голосом сказал, точно выстрелил Вальке в грудь:

— Поклади билет!

Валька тоже тихо и тоже не своим голосом ответил:

— Не покладу!

3

Ушел Валька из села, и следы замело. Ищи ветра в поле. Унес Валька обиду в сердце, унес комсомольский билет в кармане. И Мишко на бюро райкома схватил выговор: прошляпил, допустил политическое благодушие! «Попустительство», «потворство», «притупление бдительности» — много таких слов было наговорено.

Ушел Валька южной дорогой. Известно, куда она ведет — в Луганск. Путь не близкий, считай, километров девяносто. Пешком в такую даль отправиться — дело рисковое. А тут, как назло, ударили морозы, белая крупа с неба посыпалась. Заволокло степь туманным мороком, даже столбов телеграфных не видать. А какой еще ориентир найдешь в голой степи?

Щемило сердце у Мишка. На душе было погано. Думалось, это он виноват во всем. Что-то не так сделал, не так сказал — вот беда и случилась.

К исходу третьего дня Мишко совсем приуныл. Вернулись из области колхозные подводы. Возчики привезли дурные вести. Говорят, какой-то хлопец замерз в степи у телеграфного столба. Прислонился спиной, вытянул руки вперед, точно греет их у костра, да так и окоченел. Лицо белое-белое, инеем покрылось. Щетина на лице выросла. Кто его знает, может, то и не сын Торбины, может, какой другой хлопец. Своими очами не видели — городищенские возчики сказывали. За что купили, за то и продают...