Миноносец. ГРУ Петра Великого

Так удалось избежать немедленных трат, но список намеченных на будущее опытов пополнился еще одной статьей, весьма недешевой. Где ж я столько денег-то возьму?! Ладно хоть угольщиков для Богородицка государь готов был нанять на казенный кошт: не тех, что кайлом машут, а которые разведывают залежи, устрояют шахты, и еще – знают, какой уголь годен для пережога в кокс и умеют пережигать его. Два таких мастера отправились в Петербург из Бристоля. Город сей, наряду с Ливерпулем, был главным пунктом вест-индской торговли. Плуги и мотыги, тесаки для рубки сахарного тростника, прессы для отжима сладкого сока, котлы для его упаривания, полосы железа на ножи и копейные наконечники – под запросы африканских кузнецов… Много в здешней торговле обращалось товаров, кои возможно делать в России, притом дешевле.

Еще больше, чем железо, меня интересовала медь. Корнуоллская руда и валлийский уголь сделали Бристоль медной столицей Англии. Раньше металл шел преимущественно на вывоз, но лет десять или пятнадцать назад квакеры (опять эта секта!) устроили акционерное общество, наняли мастеров в Голландии и стали лить бронзовые вещи – превосходного качества! Только для моих целей мастерские, расположенные в городе и принадлежащие на паях полудюжине богобоязненных совладельцев, не подходили. Тайну не сохранить.

Это опять касалось торговой войны со шведами. Непомерные военные траты губительно сказались на России, а на Швеции – еще хуже. Карл не унимался, выжимая из подданных последние соки, чтобы поддержать флот и возродить армию. Новый королевский министр, голштинец Гёрц, начеканил двадцать миллионов медных монет, достоинством по талеру, и принудительно ввел в обращение, употребив изъятое у народа серебро на закупку оружия в Голландии.

Вес этих нодминтов – «монет нужды» – составлял полтора золотника, в сто двадцать раз меньше, чем следует, исходя из стоимости меди. Грех не воспользоваться такой оплошностью противника. Я говорил об этом царю еще год назад, но он выслушал предложение без восторга, видя опасность для репутации.

Впрочем, устройство подобной аферы частным порядком и за пределами страны, при условии, что никто не сможет связать фальшивые деньги с Россией, его не смущало. Меня тоже: всю прибыль можно направить в собственный карман! Малолюдные берега Западной Британии казались подходящим местом: плати своевременно аренду и налоги – никто в твои дела нос не сунет.

Бристольский врач Джон Лэйн, устроивший прошлый год медеплавильню на паях со своим тестем Поллардом, тоже Джоном, готов был помочь. Я объяснил, что медь пойдет на вывоз, в обмен на русское железо, и не стоит опасаться соперничества, если появится еще один такой же завод: напротив, доктор может тоже приобрести выгоду. (Говорить, в каком виде предполагается вывоз – не обязательно. Зачем зря волновать человека?!) Проехав вместе с Лэйном по северному берегу залива, мы нашли превосходную бухту недалеко от богатых залежей угля и ручья, годного для запруды. Оставалось договориться с обитающим в Лондоне лендлордом, герцогом Бофором, но эта процедура была, в сущности, формальной: землевладельцы очень редко отказываются от прибавки к доходам.

Сделав большой крюк, на обратном пути осмотрел шахту, где второй год работал насос системы Ньюкомена. Двойственное чувство вызывала сия машина: восхищение разумом людей, впрягших огонь в работу, и ощущение какой-то неправильности, нескладности самой упряжи, для обуздания непокорной стихии предназначенной. Еще прежде в Лондоне я свел знакомство с Дезагюлье, много способствовавшим приведению машины к совершенству; только обсуждать конструкцию и наводить критику, прежде чем увижу предмет обсуждения в действии и потрогаю руками, не хотел.

Схожие причины побуждали откладывать визит в Королевское Общество. Не то чтобы перспектива личной встречи с Ньютоном сама по себе внушала робость – мне и с коронованными особами случалось беседовать без смущения. В чинах я уступал великому ученому совсем немного: английская правительственная система довольно своеобразна и трудно сопоставима с континентальными, однако, на основании ряда аналогий, Master of the Mint может быть приравнен тайному советнику или генерал-лейтенанту. Просто в моих научных знаниях обнаружился постыдный пробел. Не заполнив его, неловко было подступаться к мэтру.

Когда я студентом изучал натуральную философию и мерил сопротивление текучих субстанций – располагал только первой книгой «Начал» Ньютона. И та попала во Францию случайно: кембриджский профессор был мало известен на континенте и нелюбим в ученом мире. По самонадеянному невежеству юности, о существовании второго тома я даже не подозревал. Только теперь приобрел у лондонского книготорговца полный трактат – чтобы обнаружить, насколько тщательно разработана в нем теория движения тел сквозь жидкую среду и на каких тонких, изощренных опытах она основывалась!

Как тут не пожалеть, что из высланных автором в дар царю Петру экземпляров второго издания мне ни одного не досталось: конечно, в тринадцатом году я был далеко от Петербурга, и всё расхватали более близкие к государю персоны – но зачем им такая книга?! Ладно, Яков Брюс мог ее понять и употребить знания с пользой – а Меншикову или Ромодановскому на что?! Математически рассчитаные системы казнокрадства строить? Параллелограммы сил, действующих на дыбе, рисовать? Или поставить подарок на полку как доказательство собственной значимости и нечуждости высоким материям? Светлейшему в скором времени английские купцы еще и членство в Королевском Обществе выхлопотали – наподобие мундира с блестящими пуговицами, которые их торгующие в Африке собратья любят дарить негритянским вождям.

С купцами все понятно, но сам Ньютон (по-видимому, со времен Великого посольства) всерьез относился к политической и научной будущности державы Петра. Недаром он выслал в дикую Россию вдвое больше книг, чем в просвещенную Францию, «для главных библиотек Московии». Святая наивность! Сколько ж, по его мнению, в «Московии» библиотек?!

Слишком ясно представляя, в отличие от великого британца, какой густоты тьма окутывает русское государство, я, вопреки здравому смыслу, чувствовал себя уязвленным, если на то указывали другие. Происхождение и родовая память тут ни при чем: такую же ревность мне случалось не раз наблюдать у «старых немцев», выросших на Кукуе, – сих свежеиспеченных Курциев, провалившихся в пропасть между Россией и Европой. В своем узком кругу они любят поворчать в порицание новому отечеству, но не терпят чужих нападок на него. Здесь, в Лондоне, человек, приехавший из Санкт-Петербурга и служащий царю, считался русским – с той же непреложностью, с которой там меня числили иноземцем. Предвзятое отношение, вкупе с присущим большинству англичан высокомерным взглядом не только на русских, а на всех вообще жителей континента, сильно докучало. Прямых оскорблений мне не делали, но малознакомые люди часто глядели, словно на дрессированную обезьяну, которая ведет себя ну совсем как человек! Глядели вполне доброжелательно и с долей удивления, что гость умеет пользоваться столовыми приборами, не сморкается в портьеры и не хватает дам за неподобающие места.

День ото дня чувствуя все больший соблазн дать кому-нибудь в рыло и подтвердить худшие подозрения толпы о кровожадном варваре, скрывающемся под тонким флером благонравия, я отменил необязательные визиты и послал записку Дезагюлье с просьбой устроить мне выступление в Королевском Обществе, как только представится возможность. Предмет – демонстрация прежде неизвестного свойства магнитной силы. В ожидании ответа приготовил все необходимое для повторения марсельских опытов.

Любителям натуральной философии чужда волокита: не прошло и недели, как меня любезно пригласили в дом на Флотской улице, лет семь назад купленный специально для собраний. Почетным иностранным гостям принято давать место за большим столом, предназначенным, кроме них, только для президента и двух секретарей. Прочие разместились вдоль стен. В Обществе гораздо больше лиц, интересующихся наукой по душевной склонности, нежели по роду занятий, поэтому заседания ведутся на английском языке. Разумеется, мне позволено было пользоваться латынью – но прежде обсуждались какие-то иные дела. Не прислушиваясь по незнанию здешней речи, я предпочитал разглядывать окружающих.

Собственно, меня интересовал один президент.

Для столь почтенного возраста (ему шел семьдесят седьмой год) он выглядел прекрасно. Очень светлая кожа, гладкая, как бывает у людей, обладающих чистой совестью и отличным пищеварением. Чуть полноватое лицо. Длинный нос, свидетельствующий, по народной примете, о большом любопытстве. Чисто выбритый и по-английски тяжеловатый подбородок. Белоснежная прядь волос, выглянувшая на виске из-под старомодно длинного парика. И главное – глаза. Ни тени старческой усталости во взоре. Спокойное внимание, исполненное достоинства и скрытой силы. Он управлял собранием с привычным искусством, удивительно деликатно, но вспоминались слова герцога де Ларошфуко: «Похвалы за доброту достоин лишь человек, у которого хватает твердости характера иной раз быть злым; в противном случае доброта говорит лишь о бездеятельности или о недостатке воли».