Минус на минус

Пройдя, очевидно, Тибет и Китай, где он себе места не нашёл, предок Симахиры каким-то образом добрался до Японии, где и поступил на службу к опальному роду Тайра. Будучи при этом спрошен об имени, будущий Тэнгу но Томодати, которого тогда, естественно, звали как-то по-другому, упомянул вместе с именем и то, что он из варны кшатриев. Это слово, «кшатрий», звучавшее в 13 веке как «кшатрийя», ошибочно принятое за главную часть имени, звучит в японском произношении как Кушаторийя. (Симахира удивлялся всё более: привлечённые Преми для пока что неведомой ему цели брахманы знали японский. Возможно, он зря пояснял им, кто такой тэнгу и что означает имя Тэнгу но Томодати).

Имя Кушаторийя записывается по-японски шестью знаками катаканы , а именно, «ку», «ши», «а», «то», «ре», «я». Такого слова в японском нет, но можно составить его из трёх частей: двух слов, kusha и tori, и суффикса -ya. Первое слово, «общественный дом», обозначается иероглифами (ku, которое , – это «вместе», а sha, которое , – это «дом»). Второе – это «птица-курица» (как знак зодиака , а как птица-курица , и то, и другое читается как tori). Суффикс -ya обозначает деятеля, человека, занятого чем-то связанным со значением основной части слова. Таким образом, в японском звучании этого благородного санскритского слова ошибочно вырисовывается малопочтенное занятие – что-то вроде служителя при общественном курятнике. (Возможны и ещё более обидные прочтения, так, kushakusha-suru – мять, морщить, лохматить. Получается какой-то специалист по топтанию курей, что и вовсе звучит неприлично. Так что общественный куровод в сравнении с этим лучше, но всё равно – плохое имя).

На самом деле, наверное, глава рода Тайра усмотрел такое значение только по причине опального положения рода. (Точнее, он сделал так по версии архивных брахманов, не скрывавших презрения к варвару, который счёл неблагозвучным такое хорошее санскритское слово). Глава рода не мог потерять лицо, принимая на службу самурая с таким именем, как бы высоко он ни оценил его воинские способности.

Недолго думая, он велел переименовать его, присвоив ему имя с противоположным значением, хотя и чем-то связанное с прежним, а именно, Тэнгу но Томодати (Тэнгу – Tengu, Томодати – Tomodachi), где тэнгу, могучее летающее создание, заменил как противоположность, плохо летающую птицу курицу, а друг – прислужника.

К сожалению, в результате этого печального недоразумения выяснить первоначальное индийское имя предка уважаемого Симахиры не представляется возможным.

Однако, к счастью, в результате этого же события он, несомненно, может с полным правом относить себя к варне кшатриев, о чём ему будет немедленно выдан соответствующий документ.

Только теперь Симахира понял, зачем всё это затевалось, и поразился тому, как просто, оказывается, стать кшатрием.

(Позже историк объяснил ему, что со стороны архивных брахманов это был настоящий интеллектуальный и психологический подвиг. Ведь санскрит – язык богов и праязык человечества, так что для них было очень трудно заставить себя так унизиться, чтобы встать на точку зрения носителя японского и представить себе, что он мог неправильно истолковать санскритское слово. Причём не просто неправильно, а придать ему какой-то нехороший, презрительный для воина смысл. Но иначе им не удалось бы объяснить переименование предка-кшатрия Симахиры).

**********

Но оказалось, это ещё не всё. Документ был на самом деле выдан не ему, а Уксаве, который временно принял на себя обязанности его отца. Симахира получил документ только после прохождения двух обрядов.

Он, кстати, узнав, что из него делают кшатрия, честно привёл аргументы против. Хотя его предок был самураем, а также многие его потомки, сам он не шёл путём воина, бусидо, и не был воином – буси. Его занятие, скорее, можно было отнести к оружейному делу. И то в большой степени условно. Но Уксава Преми не стал его слушать. Симахира решил, что, приняв помощь Тяосиня да Фенси, вручил, тем самым, свою судьбу в руки и этого индийского мудреца, и что последнему виднее, можно ли считать (или сделать) Симахиру кшатрием.

Первым обрядом было символическое очищение. Как кшатрий, бывший вне Индии и не имевший возможности исполнять все обряды и поддерживать необходимую чистоту духа, он должен был пройти специальный обряд очищения для индусов, вернувшихся из-за границы. Вообще-то в современном упрощённом виде обряд заключался лишь в обливании коровьей мочой, а в самом лёгком варианте в моче только смачивали ветку и слегка проводили ею по ногам очищаемого. Но в таком тяжёлом случае, когда не только сам очищаемый, но и длинный ряд его предков не был в Индии несколько веков, оценочно – около тридцати поколений (Симахира вспомнил родословную, нашёл, что поколений было тридцать два, но промолчал, чтобы не усугублять ситуацию: вдруг, например, тридцать поколений представляют собой крайний случай, когда очищение вообще ещё возможно), пришлось вернуться к более сильно действующей старинной церемонии с вкушением панчагавы – очистительной священной еды. К счастью, Симахира только потом узнал рецепт её изготовления, а то ему было бы значительно труднее. Панчагава состоит из пяти основных продуктов, получаемых от священного животного – коровы, а именно, молока, йогурта, гхи (топлёного масла), коровьей мочи и навоза.

Не ограничившись этим, его ещё и обмазали жидким навозом. И тут же, как был, «чистого», позвали за праздничный стол. Было очень кстати заесть противный вкус во рту. Но предварительно смывать навоз не полагалось… Симахира только диву дался, глядя на такие исторические национальные скрепы. Но задумался: не кажется ли иностранцам в Японии, тем же индусам, например, что-то столь же странным и нерациональным, а мимо его взгляда проходит незаметно, так как является привычным элементом старинной традиции?.. С другой стороны, как он может догадаться, что это, если оно незаметно для его взгляда?

Очищением испытания Симахиры не закончились. Второй обряд назывался упанаяна, «второе рождение», его проходили все индийские мальчики трёх высших варн, именно поэтому брахманы, проходившие его на седьмом году от рождения, кшатрии, подвергавшиеся ему в тринадцать, и вайшьи, те начинали считаться взрослыми на семнадцатом году жизни, назывались двиджати, «дваждырождёнными». Теперь обряд остался обязательным только для брахманов, но, опять же, в особо тяжёлом случае Симахиры – спустя тридцать поколений, пришлось «вернуться в прошлое». Обряд для него был сложным, состоял из множества этапов и длился неделю. Считается, что нужно три дня, но ещё день заняла подготовка, в которой Симахира, понимавший цели отдельных действий весьма поверхностно, только когда их ему поясняли, никаких существенных отличий от собственно обряда не увидел, а удвоение протяжённости упанаяны было сочтено необходимым в данном особом случае, ведь он проходил её с опозданием: не в тринадцать лет, а в двадцать шесть. Удвоение длительности обряда должно было как-то компенсировать удвоение возраста посвящаемого.

Итак, предварительно соорудили специальный навес перед домом и совершили множество подготовительных обрядов. Умилостивляли бога-покровителя Ганешу и некоторых богинь: Шри, Лакшми, Сарасвати и других, имена которых Симахира даже не запомнил.

В ночь накануне церемонии Симахиру намазали жёлтым порошком, что символизировало нахождение в утробе матери перед рождением, а на чуб надели серебряное кольцо. Брахману его вдели бы в ухо. Ночь было велено провести в абсолютном молчании, как если бы Симахира вновь стал ещё не рождённым и бессловесным младенцем. Храпеть также не дозволялось, в связи с чем Симахира практически не спал. Но его предупредили, что очень скоро ему удастся отоспаться.

На следующее утро должна была состояться церемония последней совместной еды с матерью и угощение нескольких мальчиков, товарищей по детским играм, ведь предстоял как бы уход в дом учителя. Роль матери сыграла жена Уксавы, а на роли мальчиков он пригласил трёх своих студентов. Симахира их не знал, и не познакомился ближе позже, они учились на старшем курсе, а он знакомился впоследствии, в основном, с первокурсниками.

После угощения Уксава с женой – «отец и мать» – отвели сонного и покорного Симахиру под навес, где на алтаре горел жертвенный огонь. Там опять ели: теперь угощали брахманов, которые должны были как бы стать учителями Симахиры, ибо упанаяна – это и второе рождение и, одновременно, получение статуса ученика. Угощение для брахманов было вполне реальным, но, в то же время, обеспечивало духовную заслугу и каким-то образом символизировало смену статуса. Почему-то кшатрий должен был учиться тоже у брахманов. А как же воинские искусства? Симахира не решился спросить. И так забота о нём превышала всё, чего он мог бы пожелать. Было бы неуместно демонстрировать плохую информированность, которую можно легко принять за сомнения в правильности проведения священного обряда и компетентности проводящих его специалистов!

Тут же решимость Симахиры во время «второго рождения» молча повиноваться всем указаниям, каковы бы они ни были, подверглась испытанию. Один из присутствующих оказался не брахманом, а цирюльником, который, когда настала его очередь участвовать в церемонии, налысо побрил Симахире голову. Тот не стал возражать. Поздно, неуместно, да и, в таком жарком климате, почему бы и нет?

Затем ему разрешили, наконец, смыть жёлтый порошок. Омовение тела символизировало очищение души. К счастью, жена Уксавы к этому времени ушла в дом; впрочем, при начале церемонии многие прохожие останавливались посмотреть и образовали довольно плотную толпу вокруг. Женщин в ней было, пожалуй, больше, чем мужчин. Хотя коже от порошка было довольно неприятно, Симахира постарался помыться и надеть набедренную повязку как мог быстрее. Повязку ему выдали новую, это тоже было частью обряда. Осознавая себя отныне членом общества, нужно было соблюдать общественные приличия и поддерживать своё достоинство.