Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

— Какого дьявола мы тут высиживаем? На кой мы тут втроем…

— Наблюдение — дело важное! Преступник — так, к примеру, гласит основное правило криминалистики — всегда невольно возвращается на место преступления.

— Ну и что с того?

— Это научно доказано. Поэтому вести наблюдение чрезвычайно важно.

— Пусть так! Но где оно, скажите на милость, это преступление!

— Или представь себе, что в один прекрасный день ты наткнешься на микрофиши генерального секретаря НАТО, — Ойле запнулся, быстро поправился. — Нет, дурацкий пример. — И заговорил о другом, но я насторожился. Ойле, очевидно, сболтнул лишнее. А что, если он нечаянно обмолвился о моем настоящемзадании? Иначе с какой стати переводить разговор? Но что он имел в виду? Что за микрофиши!Почему мне ничего о них не известно? Или это опять связано с вещами, о которых персоне вроде меня много знать не положено? Микрофиши— может, это рыбы, очень маленькие рыбки? Такие крохотули, что их и разглядеть-то можно только под микроскопом? Следовательно, микрорыбки натовского генсека… Вот это да! И рано или поздно наступит день,когда именно мнебудет поручено их раздобыть? Каково, а? Как же заполучить ампулу с микрорыбками генерального секретаря НАТО? И для чего они понадобились нашим? А вдруг, обладая нужной генетической информацией, они клонируют из ДНК второго генсека? Двойника? Потом пошлют в Брюссель, и тот благодаря своему командному положению вынудит НАТО капитулировать? Какой хитроумный план! Вся Европа в одночасье станет красной, а заодно получит в нагрузку и Северную Америку! И никакого кровопролития! Для этого мне и предстоит достать микрофиши, без которых не создать стопроцентного двойника? Возможно ли это? Стоит ли принимать за чистую монету? Разумеется,если на то пошло: я твердо верил в искусственного человека. А чего Вы еще хотели? В конце концов, я жил в городе, через который тянулась полоса смерти, и не вдоль какой-нибудь речушки, а через самый натуральный, густонаселенный центр. Как тут не верить, если я сам видел ее? И ведь под этой полосой изо дня в день точно по расписанию мчались поезда подземки. Как тут не верить, если я собственными ушами слышал стук колес (и ловил ртом западный ветер)? Сколь мрачной должна быть фантазия, чтобы остаться только таковой? Кому по силам провести смертоносную границу в самом центре нормально развивающегося города, тому по силам все, а уж сделать человека в сравнении с этим — проще пареной репы, только бы мне раздобыть необходимых микрорыбок. Ребята в секретном бункере ждут ампулу; остальное — дело считанных дней, и ни одного убитого, во славу гуманизма и т. п., а во время парада Победы на Бродвее я буду стоять на трибуне для почетных гостей и махать, моим именем назовут улицы, я попаду на первые страницы газет…

В конце дня записи сверялись. Так мы проходили школу наблюдения.

Объектом нашего внимания оказался мужчина, которому я дал на вид лет тридцать. Коренастый, жилистый, с этакой интеллигентной черепушкой. Настоящего имени его мы не знали и, послушавшись Ойле, стали кликать его Гарпуном.Откуда сие жуткое прозвище? Или мы ведем наблюдение за террористом, который с помощью этой штуковины вершил свое безобразное дело? Вот, значит, на какую участь обрекал себя юный барабанщик наших дней, принося на заклание свою серенькую жизнь? Пробуравленный гарпуном — не слишком ли? Не хочу казаться трусом, но мне становилось не по себе при мысли о том, как я болтаюсь на шампуре, проткнутый насквозь. Подобная перспектива несколько ослабила мой дух самопожертвования; моя беззаветная преданность, таким образом, представилась бы уже отнюдь не столь беззаветной. А может, Гарпун— обыкновенная метафора? Имелась ли тут какая-нибудь связь со все более обостряющейся классовой борьбой? Или с обострениями иного рода? А может, Гарпун — наконечниктого самого копья, которое направлено супротив государственного и общественного порядка социалистического общества? Бельмо на глазу? Источник вечных мук? Я не спрашивал. Я знал свое место. Все прояснилось в один прекрасный день, когда мы получили задание «подчистить» почтовый ящик Гарпуна. Ойле не хотел разглашать взаправдашнее имя нашего клиента и только хихикал: поглядим, слабо ли вам самим его выяснить! К нашему юмору, хи-хи, нужно тоже еще попривыкнуть! Мы с Раймундом направились к ящикам и уткнулись во Фреда Армбрустера.Значит, это и есть Гарпун. Ястоял на стреме, Раймунд выуживал почту.

— Ну и что? — спросил Ойле, когда мы снова сидели в машине.

— Ничего. Пара рождественских открыток, одно письмо, — отчитался Раймунд.

— Письмо? А что в письме?

Ойле вскрыл конверт, закатил глаза и через полминуты протянул бумагу мне.

— Ты можешь это прочитать?

Я попытал счастья.

— Ну и? — нетерпеливо спросил Ойле. — Что-нибудь там есть?

— А что должно быть?

— Что-нибудь интересненькое. Иногда пишут, где можно достать билеты.

— Нет, ничего такого.

— Раз мне даже посчастливилось попасть на Петера Маффая и Мэри энд Горди, — гордо заявил Ойле.

— Про билеты ничего не сказано.

— Все равно сфотографировать. И открытки тоже, с обеих сторон. — Он вручил мне фотоаппарат. Я исполнил свой долг. — Вам следует проделать все хотя бы раз.

Ойле с трудом вложил письмо обратно в разорванный конверт и велел Раймунду отнести почту назад. Несколько дней спустя мы уже оценивали качество фотографий, обсуждали недостатки и вынимали очередную порцию из почтового ящика Фреда Армбрустера. Ойле засек время, его было в обрез, но фотографии получились удачные. Нам больше никогда не пришлось ходить за почтой, как выражался лейтенант.

Через две недели наблюдения Раймунд поинтересовался, почему, собственно, мы следим за Гарпуном.

Ойле вздохнул.

— Посмотрите направо, — сказал он. — Где мы стоим?

— На Вильгельма Пика.

— Верно. А что мы видим здесь, на углу.

— Детскую библиотеку.

— Верно. А если посмотреть прямо, примерно в ста метрах, на левой стороне улицы, что ты там видишь?

— Постоянное представительство ФРГ.

— Неверно. До него двести пятьдесят метров. Что ты видишь в ста метрах?

— Молодежный клуб.

— Так точно. А что по всей левой стороне?

— ???

— Так что же там?

— Дома?

— Ну, наконец-то! А как ты думаешь, сколько лет этим домам?

— Да это новостройки. Самое большее три-четыре года.

И пошло-поехало. Старший лейтенант Мартин Ойлерт: «Мы делаем все для наших людей, у них есть детская библиотека, молодежный клуб и новые квартиры, но тем не менее среди нас, так сказать, в нашей среде, к сожалению, все еще имеются отдельные элементы, настроенные против существующего порядка и нарушающие принципы человеческого общежития. О таких приходится проявлять заботу». В присутствии Раймунда люди почему-то говорили начистоту, и если Ойле такое нес, значит, и впрямь так думал. Высший пилотаж! Рассуждать подобным образом пристало дружинникам на образцово-показательных детских площадках; у нас такие замечательные качели и такая замечательная шведская стенка, и детки так замечательно играют, вот только Уве еще иногда не слушается и толкает других в песок.Ойле глядит на новые дома, отстроенные самое большее три-четыре года назад и продолжает: «И вообще, кому взбрело в голову поселить в таких классных хатах весь этот сброд. Они ведь и не подозревают, как хорошо им живется». От подобных дум у Ойле портилось настроение. Мир представал во всей своей скверне.

— А что Гарпун натворил? — спросил Раймунд. — Или хотел натворить?

— Не знаю, — ответил Ойле. — Почем мне знать? Да и не все ли равно! Речь не о нем, а о вас! Вам нужно учиться, учиться отчитываться о своих наблюдениях в письменной форме, причем, так сказать, на новом языке. И пока не научимся, будем тут торчать.

— Значит, все дело только в языке? — растерялся я.

— А в чем же еще! — отчеканил Ойле.

В самый первый день наблюдения, через десять минут после того, как Ойле сказал: «А теперь наблюдайте», — случилось так, что из дома вышла женщина.У меня вспотели ладони. Что же теперь? Как писать? Некая дама? Женская особа? Лицо женского пола? Или рода? Женское создание? Существо? Просто она? А вдруг все-таки госпожа? Как пишут «Из дома вышла женщина», если работают на «штази»? Вышла из дома? Или из пятиэтажного здания? Или покинула объект наблюдения? Вступила на улицу Вильгельма Пика? А время, насколько важно время? Какие допустимы отклонения? Достаточно ли «около половины девятого» или надобно с точностью до минуты? А может, нечто среднее? Или вообще обойтись без времени? Давать ли словесный портрет? Как она выглядит? Во что одета? Производит ли впечатление отдохнувшего человека? А как быть с подозрениями на яйцемолочное вегетарианство? Или опустить этот пункт вовсе?

В конце концов я записал: «жен. л. вышло на ул. хнс. 8:34».

Когда микрофиши попадут в мои сети, весь мир станет красным, а я знаменитым, эта запись найдет достойное место в выставочном зале Дома традиций (или Музея немецкой истории, а то и — как знать — в Музее Клауса Ультцшта), и экскурсоводы всякий раз будут бросать шутливое замечание: мол, каждый когда-то начинал. Вы разве не находите, что «жен. л. вышло на ул. хнс. 8:34»щедро приправлено честолюбием?

Когда очередной день обучения подходил к концу, мы сравнивали записи.

— Ну-ка, Раймунд, прочти! — говорил Ойле.

— Семь часов пятнадцать минут, занятие позиции на улице Вильгельма Пика в районе дома номер двести четыре.

— Клаус?

— Семь часов пятнадцать минут: дежурство с целью наблюдения за Гарпуном. Расположение: автостоянка на улице Вильгельма Пика перед домом номер двести четыре.

— Очень хорошо! Точная формулировка: дежурство с целью наблюдения за Гарпуном. Раймунд, в твоих писюльках нет смысла! Что значит «занятие позиции»? За чем ты наблюдаешь? За закатом солнца?

— За Гарпуном.

— Мотай на ус, Раймунд, мотай! Дальше.

— Десять часов сорок минут: Гарпун выходит из дома в сопровождении женщины, около тридцати пяти, плоскогрудая, ха-ха-ха…

И это первая запись после трех с половиной часов наблюдения. Да он целый день ждал, чтобы отпустить эту шуточку. И откуда такая дилетантская формулировка. Агенту «штази» ее не припишешь, во всяком случае, настоящему.

— Раймунд, не смейся так гадко! Дальше!

— …плоскогрудая, синие джинсы…