Мир Гаора. Сторрам

И похлопывание по спине. Не дубинкой, рукой, мягкой ладонью, но Гаор ощущает их ударами и чувствует, как они разрывают ему внутренности.

– Больше не будешь шуметь по ночам? – и новое похлопывание.

– Не буду, господин управляющий.

– Правильно, – хлопок, – иди, – хлопок.

Последний выбивает из Гаора полувсхлип-полустон. Пошатываясь, Гаор идёт к входу, ничего не видя и не слыша вокруг.

Удивленно приподняв брови, Гархем смотрел ему вслед.

– Говорите, хвастал, что слегка поучил? Один раз и на всю жизнь? Пригласите ко мне начальника ночной смены. Это уже интересно.

Гаор смог спуститься, пройти в спальню, снять комбез, повесить его, разуться. Вокруг обычная вечерняя суета. Но ему… ему ни до чего… Он постоял, держась за стояк.

– Эй, Рыжий, чего ждёшь, айда лопать…

– Паря, поесть надо, свалишься…

Голоса доходили до него глухо, понимать сказанное мешала боль. Он оттолкнулся от стояка и пошёл в уборную. Неужели, эта сволочь отбила ему почки. Тогда конец.

Крови не было, но боль такая, что он заткнул себе рот кулаком и так постоял, пережидая, пересиливая её. А когда вернулся в спальню, там никого не было, все ушли на ужин. Нет, не пойдёт, есть он всё равно не может, съеденное за обедом вот-вот наружу попросится. Надо лечь. Полежать и отлежаться. Гаор подошёл к своей койке, взялся за край и попробовал подтянуться. И вскрикнув от боли, сорвался и полетел в темноту…

Мать уже начала раздавать кашу, а Рыжего всё не было. К столу не опаздывали. Плохо парню, конечно, но чтоб на еду не пришёл… И остальные не начинали есть, поглядывая на миску с воткнутой в кашу ложкой перед пустотой.

– Ой, – сказал кто-то, – как покойнику на помин поставили.

Бледный Зуда – с ним весь день никто не разговаривал – совсем съёжился, не решаясь поднять глаза. Одна из девчонок вдруг сорвалась с места, схватила миску Рыжего и бросила её перед Зудой.

– На! Жри! Чтоб его кусок тебе поперёк глотки твоей поганой стал! – выкрикнула она и выбежала из столовой.

– А чего она? – удивлённо спросил Тукман.

– Ешь давай, – ответил Старший, – какой с тебя спрос.

Зуда сидел неподвижно, не смея взять ложку, да и остальные ели как-то неуверенно. Не было слышно обычной трескотни и смеха за женским столом. Только Тукман радостно молотил кашу, поглядывая на стоящие перед Зудой миски.

– Ой, – вдруг влетела в столовую та самая девчонка, – ой, Мамушка, он лежит и не кричит даже. Я его тронуть побоялась…

– Цыц, – встала Мать. – Садись и ешь, стрекотуха. Старший, Матуха, пошли.

Старший воткнул ложку в недоеденную кашу и встал.

– Все ешьте, – бросила Мать через плечо, выходя из столовой.

Но хоть звала она из мужчин только Старшего, сорвался следом за ней Плешак, на ходу бросив соседям:

– Напарник он мой.

За Плешаком, разумеется, Булан, Зайча и Полоша как соседи. И в мужскую спальню они вошли целой гурьбой.

И сразу увидели его. Он лежал на полу возле койки, раскинув руки, в одном белье и часто мелко дышал, вскрикивая при попытке вздохнуть. Мать наклонилась над ним, осторожно похлопала по щеке.

– Рыжий, очнись, Рыжий.

Он словно не услышал её.

– Никак оммороком вдарило? – неуверенно предположил Плешак.

– Да как бы не хуже, – ответила Матуха, отодвигая Мать и присаживаясь на корточки рядом с распростёртым телом.

Она осторожно положила руку ему на грудь, нащупывая ладонью сердце. Он застонал, не открывая глаз. Матуха подняла голову, снизу вверх посмотрела на Мать.

– Решай, Мать, вытаскиваем, али пускай?

– Да как это пускай?! – даже взвизгнул Плешак. – Парень за всех можно сказать, да за чужую глупость…

– Заткнись, Плешак, – остановила его Матуха. – Не Тукман же ты. Решай, Мать.

– Воду просить будем? – задумчиво спросила Мать, глядя на Матуху.

– Больше здесь некого. А парня жалко. Ни з'a что попал.

– Давай, – кивнула Мать и повернулась к мужчинам. – Попробуем вытащить его. Делать всё будете по нашему слову.

Мужчины кивнули.

– Сейчас разденем его, – встала Матуха, – и на койку пока положим. Где его?

– Вона, верхняя, – показал Полоша. – Видно лечь хотел и упал.

– Говоришь много. Пока к тебе положим. Помогайте, мужики.

Старший и Полоша, отодвинув женщин, подняли тяжёлое тело и положили ни койку Полоши.

– Разденем мы его сами, – командовала Матуха, – Плешак, воду горячую из всех кранов в душевой пусти.

– И есть идите, – строго сказала Мать. – Старший, скажешь там.

Матуха и Мать вдвоём наклонились над неподвижным телом и стали его раздевать. Он, не сопротивляясь, тихо стонал.

– Уж не знаю, за что и тронуть его, – вздохнула Мать, – смотри, Матуха, кудри развились.

– Одеяло его возьми, – ответила Матуха, – прикроем его пока, – и осторожно погладила прилипшие к бледному лбу тёмно-рыжие прядки. – Нет, Мать, молод он для Ирий-сада, не пущу!

– Как скажешь, – ответила Мать, бережно, чтоб мягче легло, накрывая обнажённое тело одеялом, – тут ты главная. А синяков-то нет. И не распухло нигде.

– Внутри они у него, – ответила Матуха, – изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.

Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.

– Всем есть и быстро выметаться, – скомандовала Мать. – Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.

– Я пригляжу, – сказал Тарпан.

– Раньше приглядывать надо было, – отрезала Мать. – Ну, да что теперь.

Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.

В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.

Матери вошли все вместе, вшестером, все с распущенными волосами в одних белых рубашках-безрукавках. Тукман открыл было рот, но Тарпан быстро пригнул его голову к своим коленям.

– Не смотри, нельзя, – шепнул он.

Тукман послушно зажмурился. Остальные, сидели неподвижно, отводя глаза.

Матери подошли к койке Полоши, сняли одеяло, дружно подняли и поставили на ноги бессильно обвисающее тело. Окружив, поддерживая, подпирая его своими телами, повели в душевую.

Когда за ними закрылась дверь, Старший перевёл дыхание.