Мир госпожи Малиновской

Борович слышал, что она говорит, однако почти не вникал в суть сказанного. Не мог оторвать взгляда от ее губ, которые двигались синхронно со словами и улыбками, от глаз, лучившихся теплом и светом.

«Нет-нет, – повторял он мысленно. – Я вовсе не влюблен в нее. Она всего лишь дорога мне, нужна как воздух. Рядом с ней я чувствую себя по-другому, по-другому думаю. И не только, когда она рядом».

Само осознание существования госпожи Богны создавало магнетическую ауру, раскинувшуюся до самого Закопане. Каждое впечатление, каждое открытие, наблюдение, вывод, который он мысленно делал, обретали из-за этого б'oльшую значимость – из-за того, что он знал: обо всем этом можно поговорить с ней. Он не раз ловил себя на том, что улыбается, размышляя о некоей подмеченной им человеческой черте, мелкой и, казалось бы, несущественной, и знал тогда, что никто другой, только госпожа Богна сумеет оценить эти жемчужины, сможет восхититься ими и найти тему для разговора. Она часто обнаруживала в том, что он полагал простым и привычным, новые и сложные значения, а в вещах удивительных умела раскрывать их истинную суть. Всегда, с тех пор, как он сам научился смотреть на мир и размышлять о нем, в разговорах с госпожой Богной находил он то необычайное наслаждение, какое дает понимание простых вещей. Именно благодаря госпоже Богне для него открывался небывалый дотоле доступ к реальности. Ее умозаключения удивляли своей краткостью, непосредственностью. В этом проявлялись ее тонкая, словно линия чувствительного сейсмографа, острота мысли и поразительная интуиция. Сама она пыталась искать в этом плюсы, но категорически отрицала такое свое качество в разговорах.

– Определенная натренированность ума не мешает мне быть глуповатой, – утверждала она. – Это стоит различать – функцию и устройство. – Подняв указательный палец, она склоняла голову и говорила с улыбкой: – Любое исследование следует начинать с разъятия элементов.

Она так умело передразнивала своего отца! В такие моменты Борович буквально видел профессора Бжостовского, стоящего за кафедрой, видел заполненную аудиторию и себя, опирающегося в углу о стену и рисующего в блокноте бесконечные женские профили. Собственно говоря, в том, что, учась на таком сложном и требующем больших усилий факультете, как архитектурный, он сумел закончить и философский факультет, заслуга была исключительно отца Богны. Именно в их доме он научился погружаться в философские рассуждения и даже увлекся ими. Сам профессор, госпожа Бжостовская, истинная энциклопедия знаний и соратница своего мужа, наконец, их гости с профессором Ежерским во главе были группой, как бы отгородившейся от повседневной жизни, от жизни, которую как раз тогда накрыли яростные волны, прокатившиеся по миру, изрезанному фронтами. Сколько бы раз Борович ни появлялся в этом доме со страшной или радостной вестью, с дополнительным пайком в кармане гимназической шинели, уже через несколько минут он забывал о приведшем его сюда происшествии и погружался в интеллектуальную атмосферу, где самые важные события дня оказывались лишь поводами для аргументации – sub specie aeternitatis [6] .

6

С точки зрения вечности (лат.).

Неудивительно, что Богна, воспитанная в такой среде, обладала гибкостью ума, к чему относилась весьма легкомысленно. Скорее, можно было удивляться, что она не лишилась человеческой способности питаться хлебом насущным и что, хотя и решилась выйти за теперь уже покойного профессора Ежерского, умела устанавливать контакты с реальной жизнью, да что там – прекрасно в этой жизни ориентировалась, оказалась при деле и была человеком востребованным.

«Она нужна всем – директору, конторе, родным, знакомым, даже мне она нужна, словно воздух», – думал он, глядя на нее и вслушиваясь в звучание ее голоса.

С другого конца кабинета долетали крики директора Шуберта и время от времени – короткие, резкие, произносимые как военный рапорт ответы Ягоды.

– Вы, конечно же, придете ко мне сегодня на чай, господин Борович? – спросила Богна.

– С удовольствием, – кивнул Борович, но в тот же момент сообразил, что встретит там Малиновского, и запнулся. – С удовольствием… Но еще не знаю… Я позвоню.

– Что за глупости! – возмутилась она. – Вы должны прийти.

– …прошу уволить меня с занимаемой должности, – долетел до них торжественный голос Ягоды.

Госпожа Богна засмеялась:

– Ну, вот и делу конец. Вы только посмотрите!

И правда, директор схватил перо и, повторяя с возмущением: «Это черт знает что, черт знает что!» – подписал документ. Ягода сосредоточено собирал со стола разбросанные бумаги и оглядывался на Боровича.

– Пойдемте, – сказала госпожа Богна. – Директор напрасно вас вызвал. Вы зря потеряли время.

Борович посмотрел на нее с упреком, а поскольку Ягода направлялся к выходу, то поклонился гендиректору, поцеловал руку госпоже Богне и шагнул к двери. Вдруг его остановил окрик Шуберта:

– Борович! Погодите, стойте, у меня к вам дело! Госпожа Богна, отдайте майору акты по дому на Вежбине и согласуйте все эти запросы. Ага! И позвоните инженеру Новицкому, а если тот не согласится, поезжайте в магистрат и покажите им! Устройте им чертов скандал. Это единственный способ. Ну, до свидания.

Когда они остались одни, директор посмотрел на Боровича исподлобья и, сцепив руки под пиджаком на спине, принялся расхаживать от стены к стене. Шаги его были неровными, а массивный корпус ритмично качался из стороны в сторону, и казалось, что Шуберт то и дело оступается. Это и красный нос картофелиной создавали впечатление, что он сильно пьян. Но Борович знал историю носа директора. Когда Шуберт был еще молодым ассистентом на факультете ботаники в Казани, во время исследования какого-то растения его укусил в кончик носа паук или скорпион. От смерти его спасли лишь серьезные дозы противоядия, и это навсегда изуродовало его орган обоняния и придало ему сине-красный цвет. Самым интересным было то, что это жуткое насекомое, до того времени неизвестное науке, исследовал и описал пострадавший, и оно даже получило его имя – areneidus Szuberti. Борович как-то изучал этот труд в доме Богны, еще при жизни ее мужа. Он не очень-то интересовался ботаникой и зоологией, однако читал научные труды, а особенно восхищался тем, как Шуберт излагал свои мысли. Ясность, точность, осторожность в формулировках, плавность изложения и литературный язык, прекрасный и изобилующий красотами стиль – словом, работы Шуберта никак нельзя было соотнести с той стороной его личности, которая так поражала яркостью при непосредственном контакте с ним.

– Господин Борович, – директор вдруг остановился перед ним, – я должен поговорить с вами конфиденциально.

Но поскольку он сказал это таким тоном, будто произносил проповедь перед многотысячной толпой, Борович осторожно оглянулся на дверь. Директор же словно не заметил этого и спросил:

– Вы знали покойного Ежерского?

– Да, господин директор.

– Тогда скажу вам, что он был ослом. Да, драгоценнейший вы мой, ослом, и я имею право так говорить, поскольку был он моим сердечным другом. Другого такого дурака на свете не сыскать. И мне жаль, что он умер. Но если он сейчас нас слышит, пусть знает, обормот, что я о нем думаю, поскольку на похороны я опоздал и не имел возможности сказать это ему при прощании.

Борович улыбнулся:

– Полагаю, на похоронах сделать это было бы уже поздновато.

– Что? Почему? Ах, да я не о том. Проблема вот в чем: Ежерский был психологом, то есть человеком, который по определению не имеет никакого представления о психике. Интересная штука. Я знавал только одного настоящего психолога, и был он ветеринаром. В Ужгороде. Нет-нет, в Брянске. Фамилия его была Кабачкин.

Он подошел к столу, открыл ящик, достал из него бумажный пакетик и ложечку.

– Фамилия его была Кабачкин, – повторил он машинально, а потом сунул ложечку в пакетик, зачерпнул ею немного сахара и проглотил. – Сахар, обычный сахар, – пояснил он. – Организм, когда должен работать напряженно, то и дело требует пополнения углеводов. Я практикую такое раз по двадцать-тридцать в день вот уже два десятка лет.

– Сахар – сила, – улыбнулся Борович, вспоминая вездесущий рекламный слоган [7] .

Впрочем, об этой привычке директора он уже давно знал от госпожи Богны и от других работников фонда. Вторая, не менее странная, привычка Шуберта была такой: он не спал в постели, но каждые пару часов укладывался на софу и сразу же засыпал, причем всегда пробуждался через пятнадцать минут. При этом он уверял всех, что только такие короткие передышки в течение суток целесообразны и полезны. И хотя он горячо пропагандировал эту свою систему, а его необычайное здоровье было достаточно убедительным аргументом, найти последователей он так и не сумел.

7

Один из наиболее знаменитых польских рекламных слоганов «Сахар бодрит!», его придумал Мельхиор Ванькович в 1931 году (гонорар за слоган составил 5000 довоенных злотых, т. е. около 1000 долларов).

Он начал уговаривать Боровича и сейчас, однако вскоре мысль его вернулась к затронутой им теме. Он злился на светлой памяти Ежерского, утверждая, что его женитьба на Богне была преступлением, не упомянутым в криминальном кодексе.

– Как можно жениться на молодой, совсем молоденькой барышне, когда тебе пятьдесят два?! Сломал девушке жизнь, а самое забавное, он полагал, будто ее осчастливил! Сам рассказывал мне, как они ночи напролет разговаривали или читали Гомера! Слышали вы нечто подобное?

– Однако любили они друг друга сильно, – заметил Борович.

– Но, черт побери, есть же другие способы, помимо чтения Гомера, проявлять любовь. Однако он всегда был несообразительным. Я бы рассказал вам, как этот растеряха однажды выставил себя на посмешище, однако de mortuis nihil nisi bene [8] . Так что хватит об этом болване. В конце концов, он оставил Богну одну, поскольку на старика Бжостовского рассчитывать особо не приходится, и вовсе не его заслуга, что она умеет устраиваться в жизни. Однако я, как друг умершего, считаю, что обязан опекать ее, тем более что она уже однажды продемонстрировала неспособность мыслить здраво. Имею в виду ее первое замужество А теперь она доверительно сообщила мне, – но, господин Борович, строго между нами! – что хочет выйти за этого Малиновского.

8

О мертвых или хорошо, или ничего (лат.).