Мир хижинам, война дворцам

А Гречка звал:

— Становись на поле, народ! Все давайте станем! И к машинам станем! Выкосим все поле! И развезем по хатам! Пускай генерал Корнилов голым задом на стерню сядет! Контра! За что мы, люди, боролись? За что кровь проливали?..

И народ становился.

Капрал Олексюк подошел к вспотевшему, тяжело дышащему Авксентию и отрапортовал, приложив два пальца к козырьку кепи:

— Пан товарищ! Докладываю как члену Центральной рады! — Он говорил серьезно, даже торжественно, но вдруг улыбнулся и закончил весело: — Народ погнал нас с поля, так что команда пленных уходит назад, в казарму!

Он не стал ждать ответа, сделал четко «на месте кругом» и скомандовал своим:

— До служби! Пзір!

Обрадованные австрийцы вмиг построились на дороге по четыре в ряд и подравнялись.

Капрал Олексюк снова подал команду, колонна австрийцев дала ногу и двинулись за село, в экономию, где находилась их казарма. Косы они положили на плечи, острием вниз, и лезвия, синие, так и не выбеленные стерней, тускло поблескивали под высоко поднявшимся солнцем.

Капрал скомандовал в третий раз, и австрийцы запели свою любимую — и грустную и веселую — песню: «Зажурились галичанки».

Были среди ста двадцати и чехи, и словаки, и словенцы, и сербы, и хорваты, и поляки; даже два венгра–гонведа и один немец–кирасир прибились к этой группе на этапном пункте. Но больше всего было здесь галичан из украинского легиона, и потому песни в команде пелись, как всегда, украинские.

Хто ж нас поцілує в уста малинові,

Карі оченята, чорні брови…

Стражники–бородачи поплелись следом.

— Ружья, ружья возьмите! — кричали им из толпы.

И хлопцы догоняли ополченцев и совали им в руки оружие, — ведь записано оно за каждым под личным номером, и отвечать пришлось бы людям перед начальством, ежели что…

Унтер тащился и хвосте. Он оглядывался, плевался и грозил кулаком неведомо кому.

Становилось жарко. Все затихло от зноя. Даже кулики на болоте больше ни свистели…

ПЕРВЫЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕНЬ

1

Петлюре было ясно: мобилизованные воевать не хотят.

«Полуботьковский инцидент» не представлял исключения: в Чернигове, Полтаве, Одессе и Екатеринославе украинизированные батальоны тоже отказались ехать на фронт. Украинской армии из украинизированных частей фактически не существовало…

Но откуда взять национально–сознательный элемент, который добровольно возьмет винтовку и с охотой пойдет на позиции воевать до победного конца?

В раздумье и расстройстве поглядывал Петлюра в окно.

За окном лил дождь, по–осеннему мелкий и надоедливый. Дома по ту сторону улицы виднелись словно сквозь завесу, по земле стлался туман, с неба нависали лохматые тучи.

Петлюра сидел и собственном кабинете — в служебном кабинете генерального секретаря по военным дедам. Керенский не соврал: Временное правительство признало Генеральный секретариат Центральной рады, — положение к Петрограде было трудное. Но с автономией Украины дело пришлось замять. Само собой понятно, что второй «универсал», о том, что автономия не войдет в силу до Учредительного собрания, пришлось только опубликовать в газетах, а о торжественном молебствии на Софийской площади речи уже не было.

Петлюра позвонил — на столе стоял, как положено, серебряный колокольчик — и скачал хорунжему Галчко, едва она появилась на пороге:

— Сегодня у нас день аудиенций. Прощу строго следить за очередью.

— Слушаю, пан генеральный секретарь! — Панна Галчко щелкнула каблуками и тут же щелкнула вторично.

— Что такое?

— Прошу прощения, пан генеральный секретарь… В городе опять неспокойно…

— Неспокойно? Что случилось?

— Вооруженные анархисты напали на Лукьяновскую тюрьму. Стража разогнана, арестанты выпущены на волю. Сто девять человек, пан генеральной секретарь!

— Сто девять заключенных? — Петлюра всполошился. — Анархисты? Большевики? Полуботьковцы?

— Никак нет, пан генеральный секретарь: уголовные, разбойники с большой дороги, ночные налетчики, хулиганы…

— А! — рассердился Петлюра. — Что же вы мне голову морочите!.. Извините, панночка, но это уже забота милиции! Прошу пустяками не отвлекать моего внимании от государственный дел!.. Кто ожидает приема?

— Чотарь Мельник и пан дабродий Тютюнник, пршу пана.

— А–а! Значит, прибыл ваш Мельник? А Оберучев выдал ему какой–нибудь приличный документ?

— Так, пршу пана генерального секретаря: согласно легитимации чотарь Мельник выписан из этапа военнопленных и передан в распоряжение Центральной рады для культурно–просветительной деятельности — для воспитания русского патриотизма в лагерях пленных для австрийских украинцев.

— Чудесно! Зовите вашего Мельника!

Именно Мельник и был сейчас нужен Петлюре до зарезу. Рекомендация руководителя национального дела в Галиции митрополита Шептицкого свидетельствовала, что его личный секретарь, молодой кандидат теологический наук Андрей Мельник, является специалистом по сугубо светскому вопросу организации вооруженных сил. Лишь несколько дней тому назад — в бою под Конюхами — чотарь легиона «усуссов» [44] Андрей Мельник попал в русский плен. Между Шептицким и Грушевским так и было договорено: эмиссар Шептицкого передается в плен, а Центральная рада немедленно его вызволяет из лагеря для военнопленных…

44

«Украинские сечевые стрельцы».

2

Дверь отворилась, и панна Галчко впустила чотаря Андрея Мельника.

Переступив порог, Андрей Мельник вытянулся и замер: чотарь — самый низший офицерский чин — стоял перед генеральным секретарем по военным делам — самой высокой особой и будущем украинском поиске.

С минуту Петлюра удивленно разглядывал незнакомца. Он заранее нарисовал себе хотя неясный, но все же совсем иной образ митрополитова эмиссара — молодого теолога и опытного организатора военного дела: теолог должен бы быть ксендзом с тонзурой на макушке; военный же организатор представлялся ему в образе запорожского казачины. Но Петлюра не увидел перед собой ни вкрадчивого иезуита, ни бравого вояки.

Перед Петлюрой стоял русый молодой человек с большими синими, словно васильки, глазами. И глядели эти глаза–васильки ласково и благожелательно, точно желали всем людям счастья, а всему живому на земле — добра: какой–то вегетарианец, толстовец, что ли. Но что особенно поражало в обличье молодого человека, это — борода! Вопреки традиции австрийского офицерства, носившего коротенькие усики, у синеокого чотаря Мельника усы распушились по щекам, как у драгунского вахмистра, а борода — батюшки! — пущена колечками, как водилось у русских интеллигентов–народников: что–то от русского барина, что–то от русского сермяжного мужичка.

— Вы… Андрей Мельник! — неуверенно переспросил Петлюра.

— Так точно! — чотарь ответил твердо, по–военному и одновременно пустил из своих синих глаз целый сноп теплых, ласковых лучей.

— Приветствую вас, чотарь Мельник! — произнес ласково и Петлюра, разумеется, с высоты своего положении, — Как себя чувствуете?

— Благодарю, чувствую себя превосходно, пан головной атаман!

Величание приятно поразило Петлюру. Если б в давние времена приняты были обращения, узаконенные воинской субординацией, так могли бы обращаться только к гетману Богдану Хмельницкому или к Ивану Мазепе казаки реестрового войска. Официальная форма обращения в украинских частях еще не была заведена, и Петлюра тут же решил: именно такою она и должна быть.