Мир и война

А после уж — Кабул.

А я ходил на площадь,

Где Росси и Растрелли,

Которые считались

Чего-то образцом;

Десятимиллионный,

Наверно, был расстрелян,

А я в чужой постели

Был просто молодцом.

Сейчас уж план превышен

По справедливым войнам,

Освобожденью братьев,

Кузенов и сестер;

Сейчас уже который

Христос по счету пойман,

Которая Иоанна

Восходит на костер.

ГЛАВА IV.

Полная победа над белофиннами. Скука жизни. Юрий нарушает приказ товарища Сталина. Суд чести. Кое-что о суициде. Любовь на водохранилище. «Без женщин жить нельзя на свете, нет!..» Голая, как Нана

1

Ура! Белофинны разгромлены! Победа!.. Городу Ленина больше не грозит опасность оказаться в лапах финских фабрикантов и банкиров!

Как пел отец в годы юриного детства:

Так громче, музыка,

Играй победу!

Мы победили,

Враг бежит, бежит, бежит!..

Тут отец понижал голос:

Так за царя, за родину, за веру…

Потом откашливался и громко продолжал:

Так за совет народных комиссаров

Мы грянем громкое «ура, ура, ура!»

Юра пробовал подпевать, но ему было еще трудно произносить «комиссар» — у него получалось:

Так за совет народных комаляґсить…

Этот неологизм очень нравился его матери.

(Много позднее Юрий узнал, что песню эту пели в спектакле «Дни Турбиных», который шел в Художественном театре. Само же слово «Турбиных» долго не увязывалось у него с фамилией — не отвечало на вопрос: «Чьи дни?», а как бы входило в какое-то не совсем понятное словосочетание типа: «дни впопыхах…» «всерьез…»)

Затемнение кончилось. На улицах вечернего Ленинграда, в окнах домов снова был свет, но он не прибавлял Юрию радости, не улучшал настроения. Все так же ему было скучно, тошно, а почему — толком не знал. Помнил, что таким был Гамлет, а еще, кажется, Чайльд-Гарольд у Байрона, но поэму он не читал, только видел когда-то иллюстрации в шикарном томе издания Брокгауза и Ефрона.

Учиться по-прежнему было неинтересно, общаться с однокашниками — тоже; тут бы с головою ринуться в любовь или… можно это и по-другому назвать… Но именно ринуться, уйти целиком… Ан нет! Не получалось.

Вроде бы странно: впервые познал женщину — опытную, страстную, как пишут про таких в книжках; стал мужчиной, о котором говорят «силен, как бык», которого ревнуют до синяков на его руках, — так постарайся, изловчись, разбейся в лепешку, но отыщи возможность встречаться, если не каждый вечер, то хотя бы раза четыре в неделю, и не для того, чтобы ходить в театры или даже в ресторан, — на это и денег никаких не хватит, а совсем для другого. Мартин Лютер учил своих приверженцев, что этим надо заниматься «цвай маль ум вохе» («дважды в неделю»), но он, Юрий, ведь не лютеранин какой-нибудь, может и не подчиняться…^[1] Опять же из книг известно, что любой самый захудалый француз или американец, если некуда деться, снимает для такого дела номер в гостинице, по средствам, конечно — даже не на сутки, а на несколько часов. Но Юрию как-то не приходило в голову идти в «Асторию» или в «Англетер», а больше и некуда. Разве что в Академии после занятий? В аудитории, прямо на столе… А еще можно, наверное, в подъезде или где-нибудь на чердаке, как один дружок его школьных лет, но Юрий этого не умел, и неизвестно, согласилась бы Ара…

В это же примерно время слушателям Академии из числа бывших школьников присваивали первое воинское звание. Одно из двух: младший лейтенант или младший воентехник. Какая между ними разница, никто толком сказать не мог — и в том, и в другом случае навешивался «кубарь», только петлицы у воентехников оставались те же: черные с голубой окантовкой и эмблемой в виде молотка с гаечным ключом; а у лейтенантов — окантовка золотая, а эмблема — что главное! — рулевая баранка с крылышками. И всем слушателям автомобильного факультета (на котором был Юрий) хотелось заполучить именно крылышки! И шеврон на левый рукав.

Факультетское начальство, вовсе не желая, конечно, принизить военно-техническое звание в сравнении со строевым (сам начальник факультета Кузнецов был военинженер I ранга, а не полковник), тем не менее с каким-то удивительным отсутствием логики и такта представляло лучших, по их мнению, слушателей к званию «лейтенанта», а недостаточно хороших — получалось как бы в виде наказания — к званию «воентехника». Юрий был среди вторых, и это его обижало. Он с завистью смотрел на золотистую окантовку петлиц у своих товарищей и долгое время чувствовал ущербность. Тем более, что не понимал причин, по которым его унизили: отметки хорошие, чего им еще надо? Что в лыжном кроссе приходил в числе последних, ну и что? Он на лыжах вообще не любит ходить, больше на коньках. Или оттого, что на турнике плохо подтягивается и на брусьях не может, как Марк Лихтик? Так Рафик Мекинулов еще похуже «мешок», чем он, и с пузом всегда, а ему дали «лейтенанта». Просто Юрия начальство не любит, потому что не лижет им зад и может даже ответить что-нибудь такое, не по уставу; и глядит так, что все понятно — как он о них думает… Эти гордые мысли несколько успокаивали.

Однако в следующем учебном году он не только не получил вместе со всеми очередное воинское звание, но вообще не знал, что с ним будет — что решит суд, перед которым он должен предстать…

А все из-за преступного опоздания во время летней практики.

2

Тем летом, после окончания второго курса, они проходили практику в механическом техникуме, неподалеку от Волкова кладбища. Работали слесарями, токарями, изучали сварочное дело, конструкции станков, кинематику механизмов — словом, вынуждены были делать все то, что Юрия, увы, совершенно не интересовало и к чему не было ни склонности, ни способностей.

При этом на них распространялись все законы и постановления, связанные с трудовой деятельностью советского гражданина. О чем их с некоторой угрозой предупредили и чему Юрий не придал значения. А незадолго до того вся страна с ликованием восприняла новое гениальное постановление, подписанное товарищем Сталиным, которое «способствовало дальнейшему неуклонному укреплению трудовой дисциплины и увеличению производительности труда на благо всего советского народа». (Долгие, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию, все встают.)

Согласно постановлению, среди прочих жестких мер полагалось привлекать к суду за опоздание на работе более, чем на 18 минут. (Почему именно 18, а не 17 или 19 — в этом состояла одна из тайн сталинского гения.)

А надо сказать, перерыв в работе полагался им всего один, не так, как во время занятий — после каждой лекции. И никаких столовых поблизости не наблюдалось, зато был пивной ларек, где к пиву продавались подсоленные баранки… Вы не знаете, что может быть приятней всего после нескольких часов бесцельного и неумелого шарканья напильником и заворачивания и отворачивания тисков? Правильно — пиво с баранками! И однажды мой юный герой увлекся ими настолько, что опоздал после перерыва на целых двадцать минут!..