Мир полуночи. Партизаны Луны

Эней так и не смог решить, нужен ли ему Бог — Бог оказался как-то уж особенно неудобен в использовании, — но точно знал, что ему нужен Игорь. Игорь с его опытом жизни по ту сторону любого закона и, что не менее важно, — обычным человеческим опытом; Игорь с его реакцией и силой, с его способностью вникать в чужие чувства и трезвым рассудком… И если Бог нужен Игорю, если ему помогает — значит, так тому и быть.

Эней целый месяц знакомился с содержанием катехизиса, а чего не понимал — спрашивал у брата Михаила или отца Януша, и с облегчением узнал, что истины веры не содержат ничего такого, ради чего придется отдавить себе мозги или совесть. Не нужно верить ни в то, что мир буквально сотворили за шесть дней, ни в то, что все некрещеные обязательно попадут в ад. Воскресение из мертвых? Ну если этот трюк высокие господа регулярно показывают на бис, то для Божьего Сына тут наверняка и фокуса никакого нет. Непорочное зачатие? Генетики обещают, что проблему партеногенеза у приматов они разрешат в течение ближайших десяти лет. Если невозможное человекам возможно Богу, то уж возможное — и подавно. Проблему непорочности Девы Марии, которую Костя попытался ему разъяснить, когда отговаривал креститься у католиков, Эней счел в чистом виде спором остроконечников и тупоконечников, электронной проблемой, ошибкой из свалки ошибок, накопившихся в старом коде. И то сказать, двадцать одно столетие… Католики ему нравились больше по вполне земным причинам — они тоже сидели в подполье, с ними было легко находить общий язык. Нет, совсем без камней преткновения не обошлось — но все их так или иначе можно было обойти или перепрыгнуть…

Игорь вдруг развернулся внезапно и резко, нейлоновая бечевка розария в его руках лопнула с тихим звоном.

Эней вскочил, ножны, раскрываясь, щелкнули.

— Не-не, я… — Игорь помахал рукой из стороны в сторону, снова сел — теперь уже лицом к Энею. — Со мной ничего страшного. Ну, почти ничего. Только…

Он сильно потер лицо растопыренной пятерней. Сжал в пальцах порванный розарий.

— Давай поговорим.

— О чем? — удивился Эней. Сел, чтобы Игорю было спокойнее. Но так, чтобы вскочить в любое мгновение — чтоб было спокойнее самому.

— О чем хочешь. Неважно, все равно. Можешь стихи читать, я просто хочу слышать человеческий голос.

Просьба застала Энея врасплох, и он, радуясь, что в этом красном мерцании не видно, как пылают скулы, выпалил то, что у него в любом состоянии отлетало от зубов:

— Эней був парубок моторный… — и пошел, не останавливаясь, все меньше смущаясь, погружаясь в это украинское барокко, где смешались Полтава и Троя, где боги носили шаровары с Черное море, а богини разговаривали как рыночные торговки пындиками и кнышами — хотя о пындиках, кнышах и торговках он тоже только в книжках и читал.

Игорь слушал жадно — не внимательно, а именно жадно, как пьют воду в жару, как едят после тяжкой работы, как дышат после долгого бега. Похоже, ему и в самом деле было все равно что слушать — лишь бы звучал голос человека. И Эней бросал в его скрытое тенью лицо стих за стихом, пока — где-то уже в Карфагене — не запнулся оттого, что пересохло во рту.

— Спасибо, — сказал Игорь. — Было здорово. И почему я только раньше не читал эту штуку?

— Как ты себя чувствуешь?

Игорь потер затылок.

— Паршиво.

— Но, как я понимаю… лучше, чем могло быть?

— Да, — согласился Игорь, — хотя… как сказать.

— Как сказать? — Не нужно быть эмпатом, чтобы понимать, что Игорь хочет, чтобы его спросили.

Игорь зажмурил глаза и с непонятным выражением ответил:

— Эта сволочь… прикидывается моей женой. Женой, которая зовет меня… туда.

Ну что, подумал Эней, в бесов я, выходит, уже поверил. Сам не заметив как. Сижу и обсуждаю тут совершенно серьезно, кем они в этот раз прикидываются.

— Извини, а ты уверен, что… ну, это не она?

— Она бы не стала меня туда звать, — твердо сказал Игорь. — Как бы плохо ей ни было. И еще одно…

Он переплел пальцы в замок, хрустнул ими.

— С самого начала. С первого раза, как я сюда спустился. Когда я открываю глаза, — Игорь, видимо, для наглядности распахнул глаза, — я ничего там не вижу. Но когда закрываю, — он опять зажмурился, — я ощущаю, что там, — он показал большим пальцем за спину, на дарохранительницу, — сидит человек.

— Именно сидит?

— Не придирайся к словам. Стоит, лежит — неважно. Находится. Все время.

— И… что он делает? — осторожно спросил Эней.

— Смотрит. Прямо на меня. И я даже не знаю, от чего мне хуже — от вонючки, которая опять в меня просится, или от него. Ну вот представь себе — сидит с нами тут кто-то третий и молчит…

— Позвать брата Михаила?

— Упаси тебя Господь! Пусть лучше так… Ты, главное, пойми — он молчит, а я как будто бы должен с ним говорить. Но как говорить с тем, кто не отвечает?

Игорь опять несколько раз медленно качнулся взад-вперед. Эней долго думал, что ему сказать, и наконец нашелся.

— Знаешь, может, так даже лучше. Если бы ты рассказал, что кусок хлеба с тобой разговаривает, тогда бы я серьезно забеспокоился — брать тебя или нет.

— А раз со мной разговаривает бес, то все в порядке? — Игорь нервно хохотнул.

— Беса я и сам слышал. — Эней повел плечом. — Через тебя, я имею в виду. И я знаю, что это был не ты. Тебе неоткуда было знать, что Костя священник.

— Костя, подходя ко мне, начал молиться, — напомнил Игорь. — Я мог просто угадать. Или вычислить.

— Он уже после начал молиться.

— Нет, Ван Хельсинг. Ты путаешь, потому что был в изрядном тумане.

— Я тебе и в тумане смог по носу врезать.

— Смог, и что? Соображал ты все равно плохо.

— Ты пытаешься мне доказать, что ты спятил? Или комедию ломал?

— Нет, миро ило! Я пытаюсь тебе объяснить, что нет здесь никакого гарантированного, стопроцентного и проверенного оружия! Я мог быть одержим бесом, а мог и просто свихнуться. Мне было от чего. А потом исцелиться, тоже по вполне объяснимым естественным причинам. А то, что я чувствую здесь, может быть реальностью — а может быть и нашим с братом Михаилом парным глюком! Но даже если это реальность — этот, которого мы чувствуем, он совершенно не обязательно является Богом, сотворившим небо и землю. Никаких гарантий. Ты просто говоришь себе — «это так». И все. Ну, пытаешься. Слушай, Ван Хельсинг, если у тебя вода есть — почитай еще, пожалуйста.

— Я не Ван Хельсинг. И не был-то — а теперь точно нет. Если тебе обязательно кличка нужна, зови Энеем.

— Договорились.

— Так вот: «Еней з Дидоною возились…»

Какое-то время Игорь еще слышал что-то — мог уловить слова, мог даже восстановить фразу. Какую-нибудь одну… Потом держался за память, что голос только что был рядом. Потом за память о памяти — точь-в-точь как в старой песенке. А потом бормотание, крики, подзуживание, жалобы в ушах вытеснили все.

Голос из-за стены хныкал: «больно… больно… помоги… открой… не оставляй… не оставляй… больно… вернись… ненавижу тебя…» Милена там или злой дух — он уже и сам не знал: а вдруг где-то на пределе мучений она и вправду стала такой? Он же помнил себя жалким, бормочущим бессвязицу и умоляющим, готовым на все ради секунд без боли… Молиться не получалось. Ничем. Никак. Что-то должно было кончиться, уступить.

Игорь попытался встать, ноги подломились на середине движения. Едва приподнявшись, он упал. И решил не подниматься. Просто прилег в проходе, лицом вверх.

— Сдаюсь, — сказал он вслух. Или шепотом. Или про себя. Он не был уверен. Он не слышал ничего, кроме воя за очень тонкой стенкой. — Слышишь, ты, там, в ящике? Я не могу сражаться сразу на три фронта против себя же самого. Забирай. Живого или мертвого — только забирай с концами и не отдавай. Не знаю, чего хочу и чего хотеть. Ты хоти. Мне уже ничего не нужно.