Мир приключений 1974 г.
Шрифт:
— Война — это особое дело, я понимаю. Тогда был общенародный подъем, у всех естественное чувство патриотизма. Ну, и у воров тоже… А вот в мирное время, сейчас, когда мы заняты будничными делами и на наши души не давят такие грозные события, как война? Как сейчас в человеке могут уживаться рядом добрые поступки и злые? А? Причем, заметь, человек творит добро, рискуя своим благополучием! Вот что непонятно.
Владыкину, вероятно, надоел пустой, беспредметный разговор на абстрактную тему о добре и зле, он с хрустом потянулся и сказал:
— А вот так и уживаются. Как соседи в коммунальной квартире: один добрый, другой злой. Ты лучше вот что… Хороши» следователь должен быть наблюдательным, а ты и не заметил!
Он легко вскинул ногу, показал новую сверкающую туфлю с широким тупым носком.
— Ты погоди, я серьезно, — отмахнулся Сергей Петрович. — Тут интересный случай. Послушай, что я тебе расскажу…
Утром, подходя к следственному отделу, он увидел у подъезда двух женщин, поджидавших его. Одна была Таня Сиротина, другая незнакомая — просто одетая, немолодая, в цветном платке.
В его крохотной комнатке, куда он их пригласил, женщины осмотрелись. Поразило их окно с железной решеткой. Переглянулись между собой. Затем Таня с ходу начала:
— Не виноват Степан. Может, в чем и виноват, но не совсем. Вы, товарищ, послушайте, как было. Теперь я все знаю, а вот она подтвердит. Это Маша Зыбина, — показала она на женщину в платке. — И еще есть свидетели.
Митин мягко прервал ее:
— Татьяна Акимовна, извините, вы о том, что в Рузе произошло? Как он машину отобрал? Дело в том, что…
— А в чем же еще? Ведь его за это взяли? Вы послушайте. В тот день мы разминулись с ним: я из лагеря, а он ко мне. Не было меня в лагере, понимаете? А там несчастье случилось…
Маша Зыбина, сидевшая рядом с ней на диванчике, вдруг заплакала. Но сейчас же вытерла глаза и, сдерживая, волнение, заявила:
— Вы судить его хотите… а он мне Валюшу спас, дочку. Я за него жизнь отдать готова!
Следователю невольно пришлось слушать. В пионерском лагере в тот день действительно произошла тревожная история. У двенадцатилетней пионерки Вали Зыбиной начался острый приступ аппендицита. Если девочку немедленно не отправить в городскую больницу, где ее срочно оперировали бы, ей грозила смерть. В лагере началась паника. Мальчишки вызвались нести девочку девять километров на раскладушке. Бросились на две ближайшие дороги ловить машины. Но места там глухие, и машин не оказалось.
В это время в лагерь пришел Воронов. Узнав о несчастье, тоже кинулся на поиски машины. Ему повезло: навстречу не спеша двигался «Москвич». Воронов встал посреди дороги, поднял руку. Машина остановилась. За рулем сидел тот самый юноша — сын врача. Не в пример всеми уважаемому отцу, молодой человек оказался бессердечным: узнав, зачем его остановили, заявил, что это его не касается, что он едет по своим делам.
— Вы не знаете Степана — он горячий, ух! — говорила Таня, блестя глазами. — Чуть что несправедливо, сразу вмешивается. А тут такое! Девочка умереть может каждую минуту, а этот мозгляк… Степан, конечно, вытащил его из машины. А тот, дурак, в драку. Это со Степаном-то! — нервно рассмеялась она. — Ну, он ему наподдал как следует. А как вы поступили бы на его месте? По-честному, как?
Она смотрела в глаза твердо, требовательно. Уклониться от ответа нельзя было, и следователь сказал с улыбкой:
— Пожалуй, так же.
— Вот видите! Почему же Степана не выпускают? Того судить надо, а не его!
— Мы с Вален теперь ему по гроб жизни…
Степан доставил девочку в больницу. Машину бросил тут же, напротив подъезда. Почему не рассказал Тане о происшествии? Женщина замялась:
— Как вам сказать? Вы не знаете его, а он такой… если что плохое сделает, всегда сам скажет. А хорошее — молчит. Скромный он, понимаете? Потом бы, может, и сказал, позднее…
— …Вот тебе и двойственность! Или многогранность, — заключил свей рассказ Сергей Петрович и продолжал горячо и страстно: — Подумай сам, он только что совершил
кровавый ночной разбой. Он, естественно, боится всякого соприкосновения с милицией. Тем более, он не уверен, что его уже не ищут, не идут по следу. Ты слушаешь меня?Владыкин кивнул.
— И вдруг решается на подобный поступок! Любой преступник прежде всего думает о своей безопасности. Уж мы-то с тобой это хорошо знаем. Кто ему эта девочка в пионерском лагере? Станет он из-за нее рисковать? Да ни за что! А риск огромный! Ведь узнал же его на улице этот мозгляк, задержала рузская милиция. Могли сообщить в шестой таксомоторный парк. Ведь Таня знает, где он работает. А там его ищет московская милиция… Вот тебе и пожар! Сгорел Воронов, как свеча. Он же мог это все предвидеть? Мог. И все же решился. Как хочешь, а мне непонятно, меня озадачивает это сочетание кровавого преступления и гуманного поступка, эта забота о совершенно чужом ребенке! Рядом улеглись, как две горошины в одном стручке.
— Горошин в стручке не две, а много. Я же говорю, человек существо многогранное. От него всего можно ожидать, — серьезно заговорил Владыкин. — Ты прав, было бы понятно, если бы приступ аппендицита случился у этого, как его… у Андрейки, у сына Тани. Он мальчишку знает, маму его, по все» вероятности, любит. А девочка? Шут его знает, неожиданно для себя вдруг сверкнул одной из своих граней, а? Мог сверкнуть? Парень молодой, в тюрьме сидел за драку, испортился там, но не окончательно.
— Потом, может, локти грыз бы, проклинал себя…
— Вот именно! А тут поддался душевному порыву. Нам бы с тобой, Сергей, защитниками его быть на суде, адвокатами, — рассмеялся Владыкин. — А с другой стороны, кто знает, не мог он ширму построить из этого «Москвича»? Тоже но исключено. Быстро смекнул, что ему выгодно, если его возьмут по пустяковому делу. Пока суд да дело, а мы бы искали его том временем по белу свету.
— Нет, — возразил Сергей Петрович. — Я тоже раньше думал, что он прикрывается «Москвичом». Нет. Он и вел бы себя иначе, постарался бы сам засыпаться, а не ждать, пока его тот мальчишка увидит на улице. И при аресте, и на допросе все про Рузу говорил, уверен был, что его только за это и взяли. И не поехал бы из Москвы со знакомым таксистом. Спокоен за себя был, понимаешь? Нет, тут ширмы нету.
— Ну, ладно. А меня вот еще что интересует: почему это он у тебя на допросе, как ты говоришь, признался, что вез Укладову с вокзала? Согласись, что странно! Ведь мог прост сказать, что не возил. Не возил — и все! Это же так просто! А он признался…
— Не возил! Я сам сначала удивился, что за дурак, думаю. А потом понял. Парень, видно, тоже с головой, и догадался, что уж если мы его взяли, то это значит, что нашли какие-то доказательства, какие-то следы, что Укладова ехал л именно в его такси. Понимаешь? Ведь пуговицу-то мы в его машине нашли. Поэтому на всякий случаи по-умному и признал, что вез. А чем еще можно объяснить? Только этим. Везти- вез, высадил где-то, но не грабил. В том, что вез — никакого преступления нету, почему не признать? Логично?
— Хватит, довольно! — взмолился наконец Владыкин. — В отделе весь день сплошная уголовщина и здесь. Тащи шахматы!
Митин пошел в другую комнату, где высоко на шкафу, подальше от дочери, хранил доску с фигурами.
Он не стал испытывать терпение друга рассказом о том, что еще узнал от Тани. Существенного отношения к преступлению Воронова это не имело. Простая, немного грустная история о том, как человек из-за незрелости своих чувств глубоко обидел любимую женщину, но затем осознал ошибку и стал ее исправлять. И имела бы эта история, по всей вероятности, счастливый конец, если бы Воронов не сорвался. Она была интересна Сергею Петровичу, поскольку касалась его подопечного, пересказывать же в подробностях его жизнь начальнику он счел лишним.