Мир тесен

Дым понемногу рассеивается, проступает бледное ночное небо с редкими звездами. Небо полно печали, думаю я совершенно некстати.

Страшно взглянуть влево, но все же смотрю — и опять встречаюсь с пустым взглядом Рябоконя. Невозможно поверить, что Костя умер…

Я очнулся от боли. Кто-то дотронулся до моего разбитого лба. Боцман говорит:

— Потерпи. Надо промыть.

От жгучего прикосновения тряпки, смоченной спиртом, опять едва не теряю сознание.

— Попробуй, а? — слышу над ухом. — Может, рация цела? Отработать надо в базу…

Я смотрю в люк радиорубки. Она же залита кислотой!

— Долго не продержимся, — хрипит боцман. — Силы теряем… потонем…

«Может, сверху?» — думаю я.

— Вы мне ноги держите, — бормочу.

Свешиваюсь вниз головой в люк радиорубки. Нащупываю переключатели. Глазок уставился на меня зеленым оком. В слабом зеленоватом свете нашариваю наушники, надеваю на голову. А голова будто раскалывается. Ну, нечем, нечем дышать…

Дергаюсь, пытаясь вылезти. Боцман помогает. Сижу, хватая ртом дымный, светлеющий воздух. Смотри-ка, уже утро… Не то дымом, не то туманом затянут слабо колышущийся залив. Всхлипы альвееров становятся реже. Они похожи на плач.

Отдышавшись немного, опять, с помощью боцмана, свешиваюсь в люк. Передатчик включен. Слышу слабое жужжание умформера. Нашариваю ключ, выстукиваю позывные базы…

Нет отдачи в эфир. Черт, все впустую…

Снова сижу, хватая воздух, с закрытыми глазами.

— Что? — спрашивает боцман. — Не работает?

— Сигналы замыкает на корпус, — отвечаю через силу. — Вода…

А сам думаю: здорово нам влепили… катер полузатоплен…

— Боря, — говорит боцман, — надо что-то сделать. Только на тебя надежда.

Снова вишу. Из ящичка достаю отвертку. Если бы удалось снять панель и изменить антенный ввод…

Кажется, опять я терял сознание. Но боцман не дал мне ни отчаяться, ни умереть. Зависнув вниз головой, я копался в аппаратуре. И наконец сигналы пошли в эфир. Я повторял раз за разом позывные базы — и вдруг услышал ответ!

— Есть связь! — захрипел я. — Давайте текст!

И с боцманского голоса отработал ключом, открытым текстом: «Не имею хода. Место к северу от острова Нерва. Прошу помощи».

Боцман вытянул меня из люка. Полумертвый, я услышал в наушниках писк знакомого сигнала. База дала квитанцию — знак, что моя радиограмма принята.

Сквозь забытье я слышал, как распоряжался боцман: «Передохни, Дедков, дай я… Володя, заделку опять вытолкнуло, подопри распоркой…»

Потом в мои измученные уши ворвался вой самолета. Я хотел вскочить: воздушный налет! Но увидел, как боцман, сорвав с головы каску, размахивал ею. А самолет, пронесшись над нами, качнул крыльями…

* * *

Ожоги оказались сильные. Колени, прожженные кислотой, можно сказать, до кости, были как два костра, полыхавших не переставая. Хоть криком кричи. Да я, кажется, и кричал, — плохо помню первые несколько дней и ночей в Кронштадтском морском госпитале. Делали болеутоляющие уколы. Я проваливался в забытье — в желтую муть, в клубящиеся дымы — и вдруг очухивался от боли. А однажды — от пронзительной мысли: прохлопал условный сигнал, три восьмерки…

Потом стало немного легче, приутихли боли. Ноги обмазывали мазями, накладывали какие-то повязки, — я не очень вникал в процедуру лечения. Во мне была пустота, черная пропасть. Ну, будто дошел до края жизни. Я принял три восьмерки, отработал ответный сигнал — и теперь хоть трава не расти, хоть луна не гляди на море и землю, мне все равно.

Навещали, приходили с базы Литке боцман Немировский, Володя Дурандин. Однажды притащился и Дедков. Курево приносили, рассказывали, как и что. У Дедкова была обожжена левая рука, но не так сильно, как мои ноги. И лицо у него было в пятнах.

Заглядывали в палату медсестры, одна строго спросила Немировского:

— Чего вы тут раскричались, мичман?

— А я не кричу, — удивился тот.

Своим ураганным голосом он рассказывал, как нашему ТКА-93 влепили, когда он, прорвав дымзавесу, атаковал миноносец. Крупные осколки порешетили правый борт, и вспыхнул бензин в правом бензоотсеке. Вьюгин все же успел нажать на залповую кнопку, и торпеда пошла, но, как и первая, мимо цели. Рябоконь упал убитый, осколком ему пробило горло. Падая, он потянул на себя ручки акселераторов, оба мотора заглохли. Дурандин разбил огнетушитель и через лаз бросил в горящий бензоотсек. Тем временем Дедков пытался завести левый мотор, но из продырявленного осколками дымового баллона хлынула в моторный отсек кислота, повалил дым, мотор чихал, не заводился. С миноносца били по неподвижному катеру, очередной снаряд разорвался в корме, и катер был обречен на гибель, но тут лейтенант Варганов бросил свой ТКА-97 вперед и прикрыл нас дымзавесой. Миноносец на курсе отхода перенес огонь на Варганова и прямыми попаданиями разрушил катер. Охваченный пожаром, ТКА-97 затонул, на поверхности воды остались только Варганов, тяжело раненный, потерявший сознание, и механик Митюхин. Сам раненный осколками в голову и грудь, Митюхин ухитрился в воде сбросить с себя пробковый спасательный пояс и надеть его на тонущего Варганова. Поддерживая командира, он поплыл в сторону острова Нерва, ориентируясь по вспышкам стрелявшей там батареи. Больше двух часов плыл Митюхин, и силы его иссякли, когда пловцов увидели с катера лейтенанта Крикунова. Обоих вытащили на борт. Этот катер, на котором шел командир отряда, еще некоторое время после боя утюжил район, разыскивая наш катер, но задымленность была страшная, дымзавесы таяли медленно, и нас не нашли. Лейтенант Варганов умер, не приходя в сознание, в госпитале на Лавенсари.

А наш катер горел. Боцман кинулся в таранный отсек, вытащил запасной шланг, подсоединил его к ручному насосу-альвееру, велел Дедкову качать и принялся поливать корпус, на котором горела краска, коробилась обшивка. Дурандин тем временем заделывал пробоины чопами, капковыми бушлатами, самую большую, в кормовом отсеке, заткнул мешком с просаленной ветошью, закрепил подпорками. Огонь удалось сбить, но катер, приняв много воды, погружался кормой, вода уже плескалась в желобах, теперь главная задача была удержать его на плаву. Качали обоими альвеерами, заделку в корме выталкивало, ставили снова и качали, качали… Дать ход было невозможно, потому что оба винта повредило разрывами снарядов. Жить катеру оставалось ровно столько, сколько было сил у боцмана Дурандина и Дедкова откачивать воду, — но даже самые железные люди все-таки сделаны не из железа.

Дальше вы знаете. Мне удалось отработать радиограмму в базу. Был выслан на поиск истребитель Ла-5, он обнаружил нас. Морскому бронекатеру, шедшему с острова Бьёрке в Кронштадт, дали по радио приказ подойти к нашему катеру, дрейфовавшему между Нервой и Бьёрке, и взять на буксир. Так мы оказались в Кронштадте.

Боцман прокричал мне все это, поигрывая черными бровями.

Я спросил, где похоронили Костю Рябоконя. Боцман сказал, что похоронили его с почетом, с винтовочным салютом на кладбище за Кронштадтскими воротами. А лейтенанта Варганова — тоже с воинскими почестями — на Лавенсари.

— Ладно, Земсков, — протрубил боцман на прощанье, — тебя повидали, командира повидали, пора и домой топать. Давай поправляйся. Заживляй свои колеса.

Дедков при слове «колеса» заржал как дурачок, которому показали палец.

Лейтенант Вьюгин лежал тут же, в госпитале, но в другом отделении. Когда мне разрешили ходить, я отправился проведать его. Ноги у меня были страшные, с них клочьями сходила кожа, обнажая красное мясо, и передвигал я их с трудом. Все же добрался до офицерских палат.

Вьюгин полулежал на койке, на высоких подушках. Под рубашкой белели бинты, а пробор на голове был, как всегда, волосок к волоску. Черт знает, как он ухитрялся это делать. Он похудел, загар поблек, в глазах не стало прежнего металлического блеска. Глаза были обыкновенные. Из черной тарелки репродуктора стекал в палату задумчивый баритон:

Я помню вальса звук прелестный Весенней ночью, в поздний ча-ас, Его пел голос неизвестный…