Мир тесен
Шрифт:
Мы помолчали. Я по-прежнему не знал, что делать, хотя мы сидели тесно прижавшись и моя рука лежала на Катином плече. То, что Катя рассказывала о своей семье, отвлекало не только ее, но и меня. Отвлекало — от чего?.. Да и холодина тут была зверская…
Господи, подумал я, как в книгах это выглядит просто: он покрыл ее лицо, шею пылкими поцелуями, она со стоном опустилась на кушетку… или на что там еще… на софу…
В окно била метель, и глухо доносился рокот работающей артиллерии. Я спросил:
— Ну и как, затопило «Аврору»?
— Нет… То есть вода, кажется, начала поступать, но они успели… Кажется, успели закрыть
— Что доказал?
— Ну, что техника виновата, а не он. Очень же все было запущено тогда, после гражданской… Ой, Боря, ты смотрел «Ночь в сентябре»? Помнишь, там Крючков играет, Зоя Федорова? Вот мой дед был похож на Крючкова!
— А я думал — на Зою Федорову…
— Тебе все шуточки, Боря, а дед правда был замечательный. Коренной кронштадтец! Отец деда знаешь кем был? Шкипером! Еще Морской канал не прорыли, и суда приходили в Кронштадт, и тут груз перегружали на плашкоуты и везли дальше в Питер. Вот мой прадед на таком плашкоуте плавал!
— Знаю, — сказал я. — Он из плашкоутных досок сделал тот самый шкаф, который мы…
— Точно!
Она засмеялась, вспомнив, наверно, как шкаф катил по Кронштадту, нацеливаясь то на один, то на другой памятник архитектуры. Смеясь, Катя очень мило склонила голову мне на грудь, я расхрабрился, взял ее за щеки и влепил поцелуй прямо в дрогнувшие губы. Она схватилась за накренившуюся шляпу, поправила и отодвинулась от меня со словами:
— Только и знаешь целоваться!
Некоторое время мы сидели молча.
— Пора домой, — сказала Катя. Но продолжала сидеть в уголке дивана, и парок от ее дыхания казался мне таким легким, невесомым. — Поздно уже, наверно.
— Да нет, — сказал я. — Детское время.
— Я про маму говорила, да? Она после папиной смерти хотела с собой покончить. У папы был наган, его не сразу отобрали, и мама выстрелила себе в сердце…
— Да ты что? — вскричал я. — Ты и знать ничего не могла, тебе ж было…
— Полтора года — ну и что? Бабушка рассказывала. Пуля в сердце не попала, мама неправильно выстрелила. Она долго лежала в госпитале, а я была у бабушки и деда. А когда мама вернулась, она была другая. Плакала часто. Или сидела как мертвая. Потом бабушка ее устроила к себе на швейную фабрику. Мы долго жили там, на Козьем Болоте. Потом у Шурки начались скандалы с мужем, и мы с мамой перешли обратно на Красную…
— У какой Шурки?
— Ну, у Шуры Безрук. Ты ж знаком, кажется. Спирт у нее пьешь.
— А… Всего только раз и выпил. Я с ее мужем знаком, мы воевали вместе…
— Счас у Шурки муж другой. А тогда был хулиган. Вообще-то тихий он был и мастер хороший, закройщик в артели «Новый быт», там и Шурка работала, тоже швейница. Так-то тихий, а хлебнет — и пошло, и пошло! Шурка прибегала к нам, спасалась. Дед однажды ей говорит: «Чего ты бегаешь от него? Ты ж сильная. Возьми скалку, когда он с пьяными кулаками полезет, вытяни его как следует по хребту». Шурка так и сделала. Только он к ней — она его скалкой раз! — и он лежит, на головную боль жалуется.
Я засмеялся:
— Дед сказал — по хребту, а она, значит, по голове?
Катя из глубин шубейки достала пакетик, а из него белую конфету-»подушечку».
— Хочешь половину?
Я отказался. Катя положила конфету в рот и принялась с удовольствием ее сосать.
— Ужасно сладкое люблю, — объявила она. — Да, так вот. Григорий
прямо из себя выходил…— Какой Григорий?
— Господи! Елки зеленые! Ну, Шуркин муж!
— А-а…
— «А-а»! — передразнила она. — С первого разу ничего не понимаешь. Григорий терпел, терпел, что Шурка его дубасила…
— И бросил пить?
— Как бы не так! Ты шрам у нее на щеке видел? Это Григорий «пропахал», полез с ножом. Шурка от него с криками — к нам. Дед вышел, выбил нож у него, дурака, и скрутил. А Шурка — в милицию. Судили Григория. Как раз война началась на другой день. Боря, ты не представляешь, какой дед был крепкий! А голода не выдержал.
— Он что — умер?
— Ну да, в начале декабря. Скоро год. Опять мы остались — # бабий ковчег, без мужиков.
— А отчим? — спросил я.
— Так Володю сразу мобилизовали, как война началась!
— Вернулся на «Октябрину»?
— Нет. Он, конечно, хотел опять на «Октябрину», но его послали на эсминец «Сметливый».
— «Сметливый»? Постой… — Я вспомнил: еще на Ханко, в начале эвакуации, называли этот эсминец… — Катя! «Сметливый» же подорвался на минах между Ханко и Гогландом…
— Да, они с Ханко шли… Там часть команды спаслась, к нам приходил один моряк со «Сметливого», мы от него узнали, что Володя погиб. А ты откуда знаешь?
— Так я же был на Ханко. Мы, между прочим, тоже подорвались на минах.
Катя задумчиво посмотрела на меня, посасывая с легким чмокающим звуком свою «подушечку».
— Видишь, ты живой, — сказала она, — а Володе не повезло… И маме… — Ее глаза опять наполнились слезами. — Какой он был веселый, Боря! Ты не представляешь! Все с шуточками. Мама с ним прямо ожила. Она снова стала смеяться! Володя на нее замечательно действовал. Знаешь, как ее называл? «Линейка»!
— Почему?
— Ну, маму зовут Лилия, он придумал — Линия, а от Линии — уже «Линейка». «Линейка! — кричит. — Меня пожалей-ка, супу налей-ка!» Он ее уговорил уйти со швейной фабрики, мама поступила на курсы медсестер, ей учиться нравилось… Боря, она два года — два года! — опять была счастливая! — Катя всхлипнула. — А мы с Володей пели. Он знаешь какой был музыкальный? Мы какие хочешь песни пели в два голоса, а на баяне он мог любой мотив подобрать. Такой слух!
— Спой что-нибудь, — попросил я.
— Вот еще! Как раз в такой холодине… Я, знаешь, ходила в детскую хоровую группу Дома Флота. По пятым дням шестидневки там были занятия. А Володя не только пел, он замечательно играл. Как артист. Постановки ставил! Вон афиша, видишь?
Рядом с фотографиями висел листок серой бумаги, на нем значилось строгим типографским шрифтом:
— «Сынишка», — сказал я. — Что за пьеса? Никогда не слыхал. Может, по роману Тургенева «Отцы и дети»?
— Ты скажешь! — Катя хихикнула.
— А ты, значит, Велигжанова?
— Нет, я Завязкина. Боря, пойдем, а то я замерзла.
— Спой что-нибудь, Катя Завязкина.
— Пой сам, если хочешь.
— У меня нет слуха. Но петь я люблю. Голос у меня хороший.
— Боречка! — Она сделала мне глазки, улыбаясь, держа конфету за щекой. — Ты смешной такой… Давай лучше станцуем!