Мираж черной пустыни

Мона ненавидела, когда Дэвид затрагивал тему ее одиночества. Его чисто мужское понятие о том, что бездетная женщина не может быть счастливой, раздражало ее. «Брак и дети, — пыталась она однажды объяснить ему, — это нечто большее, чем просто купить жену, заплатив за нее несколько коз. Есть еще любовь».

«Раньше я боялась, что стану такой же, как моя мать, — призналась она ему одним дождливым апрельским вечером, когда они грелись у огня после тяжелого дня на плантации. — Я ошибочно полагала, что она неспособна любить. Только потом я узнала, что моя мать была из тех женщин, которые могут полюбить лишь одного мужчину в своей жизни и любят его так всепоглощающе, так самозабвенно, что без него просто не могут жить».

Тогда Мона резко оборвала саму себя, осознав, что очень близко подошла к теме, которая была для нее слишком личной и в которую она никого не посвящала. Ни одна душа на свете, даже тетя Грейс, ее самый близкий друг и поверенный во всех ее делах, не знали о том, что Мона приняла решение ждать всю жизнь, если понадобится, в одиночестве и без детей, ждать того единственного мужчину, который ей предназначен. Мона считала, что если женщина соглашается жить с кем угодно, и делает это для того, чтобы быть замужем, то это не приносит ничего, кроме несчастья и сожалений.

Дэвид закатал рукава рубашки. Он раскладывал счета на отдельные кучки, и его обнаженные руки то освещались лучом, падающим на стол из окна, то снова оказывались в тени. Мона поймала себя на том, что следит за движениями его мышц под темной кожей.

Она взяла в руки письмо из Белла Хилл. «Дорогая леди Мона, — писал агент. — Я искренне сожалею о том, что вынужден беспокоить вас по этому вопросу, но дела обстоят таким образом, что если мы не предпримем немедленных мер, то потеряем наших последних жильцов».

Мона отложила письмо в сторону. У нее не было сейчас настроения читать о бесконечных проблемах Белла Хилл. Когда тетушка Эдит переехала в Брайтон к своей кузине, Мона переделала Суффолкский особняк, разделив его на квартиры и назначив дешевую послевоенную ренту. Возвращающиеся с войны солдаты охотно селились в этих квартирах, приводили туда невест. Но мало-помалу довоенное благополучие возвращалось в Англию, уровень жизни рос. Жены бывших солдат начали производить на свет детей, а время брало свое, и старый Белла Хилл ветшал. Так поместье ее предков, будучи когда-то источником доходов, в которых так нуждалась Белладу, стало теперь черной дырой, высасывающей средства. Жильцы жаловались на плохое состояние сантехники, холод в квартирах. Они желали улучшений, современного ремонта и съезжали чаще, чем агент успевал вселить на их место новых. Мона понимала, что ей придется что-то делать с этим бедным старым домом как можно скорее.

Белла Хилл…

Она бросила взгляд на Дэвида. Склонив голову над счетной машиной, он быстро перебирал пальцами, его красивое лицо было сосредоточенным.

Она вспоминала о трех эпизодах. Первый произошел двадцать четыре года назад, в мрачном холле Белла Хилл, когда несчастная маленькая Мона пыталась уговорить сестру Дэвида, Нджери, бежать с ней из дома. Второй случай последовал вскоре за первым: Мона и Дэвид, как в ловушке, мечутся в охваченной пламенем хижине знахарки. Третий же эпизод, о котором она сейчас вспоминала, глядя на погруженного в работу Дэвида, произошел всего семь лет назад, вскоре после того как он начал работать управляющим в ее поместье.

«Я должна извиниться перед тобой, Дэвид, — сказала она ему тогда. — Я была жестока к тебе, когда мы были детьми, и прошу за это прощения. Я ведь тогда чуть не убила нас обоих».

На его лице мелькнуло тогда странное выражение, и он ответил: «Это было так давно. Все забыто».

Будто почувствовав на себе ее взгляд, Дэвид поднял голову от счетной машины и улыбнулся.

— Чуть не забыл, — сказал он, отодвинувшись от стола. — Я кое-что привез тебе из Уганды.

Он полез в карман брюк, вытащил что-то, завернутое в носовой платок, и протянул ей.

Озадаченная Мона взяла сверток. Дэвид никогда раньше не делал ей подарков. Когда она развернула платок и увидела, что там, у нее перехватило дыхание.

— Боже мой, — прошептала она. — Какая красота!

— Эти ожерелья делает народ торо. Видишь эти зеленые бусины? Это малахит из Бельгийского Конго. А это резная слоновая кость.

Мона не могла оторвать глаз от ожерелья, которое лежало перед ней на столе в солнечном свете. Это было потрясающей красоты украшение из отполированной до блеска меди, кусочков янтаря, розочек, искусно вырезанных из слоновой кости, и металлических цепочек — примитивное произведение африканских умельцев, которое одновременно выглядело странно современным, почти безвременным. «Настоящее произведение искусства, — подумала Мона, — слишком прекрасное, чтобы просто висеть на чьей-то шее».

— Дай-ка, — сказал Дэвид, — я надену его на тебя.

Он встал и подошел к ней сзади. Она почувствовала, как его руки скользнули по ее волосам, перед глазами мелькнуло ожерелье, весомо и удобно устроилось на ее груди. Пальцы Дэвида щекотали ее шею, когда он застегивал замочек.

— Погляди на себя в зеркало, Мона.

Она не верила своим глазам. Ей казалось, она совершенно преобразилась. Она больше не была обыкновенной женщиной, в ней появилось что-то новое, неуловимое.

Ожерелье лежало на ее груди, на хлопковой ткани блузы, как какой-то знак торжества, победы, рядом с которым все — и эта комната, и мебель, и солнечный день за окном — казалось совершенно банальным и прозаичным.

— Оно просто волшебное, Дэвид, — проговорила она.

— Такие ожерелья носят женщины торо.

— Женщины торо очень красивые. На мне оно смотрится не к месту.

— Как только я его увидел, я тут же подумал о тебе, Мона.

Она представила себе угандийских женщин из племени торо, со стройными шеями и гордо посаженными головами.

— Я не достойна такой красоты, — сказала она. — У меня не та кожа.

Дэвид очень тихо произнес:

— У тебя замечательная кожа, Мона.

Она смотрела на его отражение. Он стоял сзади, совсем близко к ней. Их взгляды пересеклись в зеркале.

Мона повернулась, чтобы поблагодарить его. Неожиданно тишину нарушил хрип радио.

Это была полуденная трансляция на языке кикую. Видимо, Соломон решил послушать новости. Диктор рассказывал о жестоком убийстве Абеля Камау и его жены-европейки. Их четырехлетний сын, сообщил диктор, которому были нанесены тяжелые травмы, только что скончался в больнице Короля Георгия.

45

Ваньиру и ее свекровь работали на шамбе и пели. Это была простая песня, в которой повторялись одни и те же незатейливые слова, и они пели ее в приятном согласии, меняя мелодию, украшая ее новыми руладами. Это был гимн, воспевающий Нгая, бога, живущего на горе Кения; это была молитва об ухуру, свободе.

В этот прохладный, свежий день перед началом сезона дождей на сердце у мамы Вачеры было тяжело. Выкапывая батат и обрывая со стеблей листья, чтобы скормить их потом козам, старая знахарка думала о предстоящей разлуке с невесткой. Как бы она ни хотела, чтобы жена ее сына осталась с ней, она даже не думала удерживать ее. Вачера знала, что молодая женщина следует зову, звучащему в ее сердце, тому призыву, который может слышать только она. Знахарке приходилось оставаться одной и раньше; переживет она одиночество и на этот раз.