Мираж

В тот день меня бил колотун - печальное, качественно новое состояние. Вряд ли развитие шло по диалектической спирали, ибо колотун ни в каком смысле, пусть даже в облагороженном или низведенном до последней степени падения качестве, не напоминает пройденные этапы бытия. Одна лишь походка выдавала меня с головой: подпрыгивающая, будто с каждым шагом получаешь пинок.

Глядя в сторону, я сунул в окошко бумажку. Слова здесь были неуместны. Полученный в обмен на бумажку стаканчик затанцевал в руке: он был теплый, пластиковый, в нем отсутствовала прохладная граненая солидность, способная укротить дрожь. Выпив, я ничего не ощутил, с тем же успехом я мог хлебнуть воздуха. На вторую бумажку я уже приобрел определенный результат. Из глаз потекла тепловатая, невесомая влага, губы и щеки полыхнули огнем. Я прислонился к ларю, закурил и обвел пустырь бессмысленным взглядом. Внутри меня родился и теперь рос кто-то жаркий и хмельной, а я представлял собой его оболочку, скафандр, и чувствовал, как гость уверенно вкладывает сильные пальцы в мои живые перчатки и дрожь исчезает, руки наливаются чужой, недолговечной мощью. Я собрался уйти восвояси, но остановился, едва отошел. Повернувшись, как автомат, я извлек третью бумажку.

... Полицейские службы Инквизиции - те самые, которых я в панике обогнал - наткнулись на меня чуть позже. Моя голова еще с грехом пополам работала, но из ног сила улетучилась, и я сидел на земле, держа в слабых пальцах погасшую папиросу.

"Ну, хорош", - сказал тот, что был не в настроении.

"Я его не в первый раз вижу, - заметил второй.
– Сейчас позову ментов", - и он потянулся за рацией.

"Зачем это?
– возразил первый.
– У них таких пруд пруди. И вообще нечего их баловать, дармоедов. Самим сгодится".

"Ты чего, Бык?
– удивился дылда и поправил пилотку с вышитым серебряным крестом.
– Охота с ним возиться? Тоже, находка".

Бык сосредоточенно меня изучал.

"Курочка по зернышку, - сказал он.
– День только начался, в участке покамест пусто. Тебе что, лишние очки не нужны?"

Напарник с сомнением пожал плечами.

"Можно, конечно... Но по очкам-то за этого много не выйдет, а? Может, ну его?"

Но Бык оказался жадным и азартным. Он решительно хлопнул в ладоши, нагнулся и вцепился в мой ворот.

"Пошли, дорогой, - весело и зловеще позвал он.
– Ну-ка, шевелись, подымайся".

"Погоди, я хоть машину вызову, - раздраженно сказал коллега.
– Волоком я его тащить не собираюсь. Зря я, что ли, душ принимал?"

Я видел, что попал в беду, но не мог произнести ни слова.

"Сорок седьмой, - буркнул полицейский и недовольно встряхнул рацию. Ч-черт... Сорок седьмой! Да, это я. Подъезжай к гадючнику... Да кадр тут один отдыхает. Ага, в жопу бухой. Ты меня учить будешь?
– заорал он вдруг, обозленный, что ему выговаривают за чужую затею, которая ему самому не по душе.
– Гони сюда живо! Чтоб был на месте через две минуты! Аминь".

Меня, брезгливо кривясь, подхватили, швырнули в фургон. Я только успел подняться с пола и устроиться на лавочке, как уже пора было выходить. В участке нам не обрадовались.

Молодой чиновник хлопнул по столу так, что свеча пред образом Великомученика Серена едва не погасла.

"Вы что!
– завопил он, хватаясь за голову.
– Здесь вам что - трезвак? На хер он мне сдался?"

"Cолнце мое, - Бык ласково заворковал, склонившись к нему через стол. Клиент-то не простой. Ты в глаза, в глаза-то всмотрись..."

"Делать мне больше нечего, - бушевал чиновник.
– Может, мне каждую сволочь - под микроскоп? Каждую пьянь..."

"Не каждую, Гарик, - елейным голосом внушал Бык.
– Это пьянь особенная. Он с чувством жрет, с тоской, он грех заливает. Он не от тупости пролетарской накачался. Его надо спасать, помогать ему... Пусть облегчит душу, покается. У него там дерьма очков на триста, спорим?"

"Триста?
– Гарик онемел.
– Триста - за этого?"

"Спорим?
– настаивал Бык.
– Итого - по полтораста на рыло, мамой клянусь".

"Ну, ты гад, - восхищенно молвил Гарик.
– По полтиннику начислю, о большем и не мечтай".

Бык, скроив унылую мину, подмигнул напарнику. Тот с уважением кивнул еле заметно, но чиновник замечал все. Он, однако, уже остыл.

"Сволочи вы, - усмехнулся он.
– Полтинник и хотели, да? Ладно, шут с вами, - он посмотрел на меня, я по-прежнему молчал.

– Ну, тут секунды довольно будет", - решил он.

По-моему, я об этом еще не говорил: важно не столько число людей, которых посвятят в твои тайны, гораздо важнее- период раскрытия, длительность покаяния: от секунды - до высшей меры, двух минут.

"На кого же мне его замкнуть?
– размышлял вслух Гарик.
– Вот что, просиял он, - пущу-ка я трансляцию на сорок пятый, корпус четыре. "

Бык расхохотался.

"Это образцово-показательный, что ли, дом?"

"Ну, - кивнул Гарик.
– А то заплыли жиром, загордились. Пусть посмотрят, что бывает. Пусть допрут, что и с ними может быть так, - он ткнул в мою сторону пальцем.
– Как говорится, от тюрьмы да от сумы... Черт, он же в дрезину пьяный!
– вновь разгневался чиновник.
– На вчерашние дрожжи... и на позавчерашние... Как мне его замыкать, скажите на милость?"

"Ничего, - утешил Бык.
– Проспится к вечеру. Только не вздумай его похмелять. И воды не давай. Будет тебе сеанс - пальчики оближешь".

Глава четвертая

МИРАЖ - 6

ВЗГЛЯД ВАСИЛИСКА

... Если он останется сокрытым и предастся всем мукам раскаяния, он станет демоном и, как таковой, окажется уничтоженным.

Серен Кьеркегор, "Страх и трепет"

Меня разбудила мысль о веревке. Она, мысль, не была вызвана тем, что мне предстояло: о том я просто забыл, не до конца еще проснувшись. Меня бил озноб - знакомый, привычный. Обезвоженный маис бесновался, не желая больше такой жизни ни себе, ни мне. Веревка заполнила все помыслы, до дрожи реальная, прочная, мыльная, с просторной петлей. Она терялась под потолком, не находя крюка. Я повернулся лицом к стене и снова закрыл глаза, но сон уже отлетел. Потом веревка сгинула из воображения, и все навалилось скопом: тошнота, голая жесткая койка, холод камеры, смеющийся Бык, находчивый Гарик, Момент Истины.

Вдруг мой озноб усилился троекратно, и я начал лихорадочно, бестолково вспоминать, какое сегодня число. Ужасное подозрение расправляло во мне лепестки подобно адской отравленной розе. Я уже знал, что моя догадка верна, но, по понятному малодушию, пытался объехать истину. Борьба продолжалась недолго, и скоро я сложил оружие перед фактом: нынче, двенадцатого числа, состоится объявленная еще неделю назад личная проповедь Главного. Помнится, я говорил: Его Святейшество не однажды развлекало меня своим тленом, но сегодня мне, похоже, не справиться с могучей кучкой - маисом, сохнущим на корню, Василиском и самим собою, отраженным в душах обитателей образцового дома. Я сжал кулак и изо всех сил саданул по тюремной стене, испещренной богохульными надписями. Но сил почти не осталось, и боль была незначительной. Повторить я не успел, потому что дверь заскрежетала, и в камеру вошли люди. Они вывели меня в коридор, и по смурным окнам я увидел, что наступил вечер.

Если б я хорошо помнил недавний совет Быка чиновнику, я не стал бы унижаться и не спросил бы воды, как бы тяжело мне не было. Но я забыл, и воды мне не дали. Тогда я все вспомнил и в дальнейшем не проронил ни звука. Ни тогда, когда меня привели в какое-то помещение, заполненное притихшими преступниками и просто грешниками. Ни тогда, когда мою кисть скормили "Горгоне" и щелкнули наручником. Ни после.

Тем временем телеэкраны, установленные перед каждым из нас, дружно вспыхнули и хором грянули что-то сладкое о Господе Нашем. Гимн оттягивал встречу с ужасом, и я готов был бесконечно долго слушать эту бездарную, безвкусную дрянь. Но чуда не произошло, и ангелоподобные хористы сменились видом пустого просторного зала без окон. В центре высился монолитный трон из белого камня. Никто не заметил, откуда взялось Его Святейшество: мгновением раньше его не было - и вот уже на троне, на самом краешке сидит человек с молодым невзрачным лицом. Это лицо без примет впечатано в память каждого и каждому снится если не ночь за ночью, то - через.