Мириад островов

Наверное, глаза у Барбе в последние месяцы стали зоркие, будто у ночного зверя, потому что он, нисколько не колеблясь, вставил в замочную скважину большой ключ, висящий у него на шее, и распахнул тяжёлую дверь.

Галина и не думала, что в суровом Ас-Сентегире могут быть такие покои. Стены и пол были почти сплошь затянуты коврами с ворсом высотой в ладонь, но помещение не делалось оттого ни торжественным, ни мрачным: краски живого сада играли на всех выступах и плоскостях. Узкие окна были пробиты под самым потолком — сказывалось то, что здесь было самое основание, так называемый корень горы — и забраны решёткой. Но в их стёкла стучались живые ветви какого-то мелкого кустарника, покрытые жёлто-оранжевыми листьями и плодами, и по-летнему зелёные побеги травы. Мебель, несмотря на восточный колорит, была в стиле западных провинций: массивная, покрытая глубоким рельефом и где надо — обтянутая поверх овечьей шерсти льняным полотном в шесть нитей. Дочь купца умела с первого взгляда оценить подобные вещи. Также она заметила через приотворённую боковую дверь нечто вроде туалетной каморки, обставленной со всем возможным тщанием.

— Садись вон туда, в кресло, а я напротив, — сказал Барбе, с неким трудом накидывая цветную тряпку поверх зеркала, прикреплённого вплотную к стене. — Слышно отсюда плохо, но есть изрядные умельцы читать по губам.

— Что ещё плохо, Барб? Со мной? Для меня?

— Ты всегда была умницей. Только твоё разумение временами бывает надо подстегнуть, — кивнул он.

— Что проделывают не так редко. Слушай, не люблю искать ощупью в темноте. Говори сразу. Монастырь с моими драгоценными шмотками сгорел?

— Нет, это были бы пустяки. Тебя обвиняют в прелюбодеянии, которое видно так ясно, как нос на лице. И, будучи доказанным — это безусловный смертный приговор. Ради того я и прибыл тебе навстречу.

Кажется, она стиснула дубовые ручки сиденья слишком крепко: что-то хрустнуло — дерево или кость?

— Барб, это ведь наше личное дело. Как мы что делаем — прямо или наперекрест.

— Гали моя, ты забываешь или забываешься, — произнёс он тихо, но твёрдо. — Скондский никах — прежде всего договор, и договор публичный. Как и ты сама — лицо далеко не частное. После неких событий, широко прославивших твоё имя.

— Хочешь сказать, что за мною с тех пор разыскивали? Ну, когда мы перебрались через Полые Холмы. И кто поработал доносчиком… прости, истцом?

«Постой. А сам Барбе и его спутники как прошли. Они что — заговорённые?»

— Нет надобности учреждать розыск, когда все и всем понятно. И нет нужды в жалобщике. Дело заводится по типу «Народ против Эн Эн», в Рутене существует такая формулировка. Множество досужих толков, под напором коих илламский суд вынужден завести дело.

— Постой. Ты же нохриец.

— Я эмиссар для особых поручений в провинции Сконд и по надобности — в её ближних окрестностях. Блюститель чести и совести этой земли. Оттого меня принимают как своего не одни почитатели Езу.

Ответил сразу на тайное и явное. И продолжил — так же тихо, твёрдо и неумолимо:

— По жалобам произведен розыск. Мэса Рауди неоднократно видели рядом с тобой в отсутствие супруга. На Остров Кедров, как сказал отец Малдун, ты прибыла в явной тягости.

— Погоди. Я-то считала, — он говорит о проказе!

«Не говори «волк», и не набежит на тебя. Поздно. Слово вылетело. Я обречена дважды».

— Проказа у тебя внутри, Но другое уже вышло на волю. Твоя дочка.

— Постой, — в мозгу Галины бешено крутились шестерни. — Откуда тягость? Рауди клятвенно подтвердит, что в замке и до того меня не трогал.

— Я тотчас же его услал. Тогда, прямо на берегу.

— Почему? Потому что он твой брат? По жене, общей для двух отцов… Марион Эстрелье?

Стальные детали сомкнулись со скрежетом.

— Да, он мой сводный брат. Нет, не потому. Он уже рвался свидетельствовать в твою пользу. Поскольку такое слово по своей сути недоказательно, ему пришлось бы пройти через пытку. Калека не выдержал бы и самой лёгкой.

— Но в Сконде такое запрещено!

— Ложь воспрещена ещё строже. За неё полагается сто ударов пальмовыми остями. А что Волк непременно бы солгал, хоть в малости, — ты знаешь. Притом он хоть и не прелюбодей, но уж точно совершил любодеяние. Не наказуемо, но позорно. Тебя учили разнице?

— Где он теперь?

— Я думаю, оседлал своего Аль-Кхураба и мчится по пустым полям. В ближайшем городке наймет курьерский сайкл, чтобы не загнать животное вконец.

— Орри.

— Она с твоим ребёнком. С неё безусловно снимут показания, но как с пострадавшей или свидетеля обвинения. Уже известно, что никах был заключен без её согласия, условия как следует не обговорены, а изменению формы союза ты без конца противилась.

— Барбе, я ж не понимала всего.

— Незнание закона нигде и никогда не освобождает от ответственности и не умаляет её. В Рутене, насколько я знаю, то же самое.

— Что теперь?

— Тебе придётся пройти через суд. Возможно, предстать перед верховным кади, вряд ли — перед амирским Советом Семи. Обсуждение не всегда объявляется гласным, но поскольку ты лицо почитаемое, тебя могут этим затруднить.

— Гласным — это открытым для публики?

— Нет, никогда. Зачем увеличивать стыд ответчика? Гласность означает твоё личное присутствие. Возможность себя защитить. И очную ставку с мэс Орихалхо.

— Прости мою наивность. Записано ли в законе, что всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого?

— Не записано, ибо такое ухудшает положение преступника: ему пришлось бы обойтись без должного наказания.

— Оригинально. Так что теперь со мной будет?

— С этого самого момента ты остаёшься в секретном покое — и можешь сколько угодно считать, что я тебя в него заманил. Возможно, так будет до самого конца процесса. После неудачной высадки рутенцев барьеры открыты, и достигнуть подножия горных цитаделей может всякий, так что не Пророк пойдёт к горе, а гора к Пророку. Твоё дитя будут приносить тебе для кормления столько раз, сколько потребуется, но Орихалхо уже ищет ему хорошую мамку — молоко твоё наверняка будет исполнено горечи или вообще пропадёт. Она тебе объяснит. Не стоило бы вам обеим сговариваться или давать повод для обвинений — но, может быть, такое и к лучшему. Обмануть закон всё же не так страшно, как живого человека, а вы своим видом подтвердите, что человек-то как раз ведал правду. Еду, питьё и вообще всё, что тебе понадобится и что может предоставить Верт, получишь без промедления при одном лишь намёке. Отвори дверь и скажи — военного люда уже сейчас там много. Я тоже явлюсь не раз и не два — это если ты не возразишь. Но не ищи возможности выбраться отсюда, как хорошо ни обучена такому. Погубишь себя в глазах людей уже без возврата. Ныне тебя вовсе не презирают: напротив, числят едва ли не в полубогинях. Но это в предвидении будущего. Помни: на любое слово, сказанное против тебя, должно ответить с честью. Это едва ли не самое главное в жизни.

Договорил — и вышел. Ключ повернулся в замке, лязгнул засов, не замеченный Галиной раньше.

И настала почти полная тишина.

И, как ни удивительно, — рутинное бытие. Галина была под следствием — но не более того. Личный статус это обстоятельство вроде бы повысило. Сначала её томили сомнения, захотят ли ради одной неё затевать выездную сессию, но Орихалхо, заходившая проведать её раз в сутки, их развеяла. Везти куда-то и устраивать на новом месте хлопотно для всех, а праведного кади отыскали в одном из селений близ самой столицы. В самом деле истинного человека. Теперь он едет на своём смирном мулагре, подолгу отдыхая в тавернах, собирая всякого рода свидетельства и даже слухи за и против. И попутно взвешивая.