Миры Клиффорда Саймака. Книга 16
Шрифт:
«Будто нельзя придумать иных причин, — упрекнул себя сенатор, — иных обстоятельств, которые побудили бы человека заметать следы, объявив о собственной смерти!..»
Однако ведь все и вправду так хорошо сходилось…
Им продлевали жизнь, а затем не возобновили ходатайства. Точно так же, как продлевали жизнь и ему самому, а теперь перестали.
Они ушли со сцены. Как ушел бы со сцены и он сам, если бы ухитрился вновь отсрочить свой конец.
Все сходилось так хорошо — и все оказалось блефом.
— Я перепробовал все известные мне каналы, — сказал Нортон. — Подъезжал ко всем и каждому, кто мог бы дать ходатайство на ваше имя, а они поднимали меня на смех. Этот номер пытались провернуть задолго до нас
Пытался я и прощупать персонал института — тех, кто, по моим соображениям, мог бы клюнуть, — но они неподкупны. За честность им платят добавочными годами жизни, и среди них нет дураков, согласных променять годы на доллары.
— Похоже, вопрос исчерпан, — произнес сенатор устало. — Можно бы и предвидеть, что все обернется именно так. — Он тяжело поднялся с кресла и посмотрел на Нортона в упор. — Послушай, а ты не обманываешь меня? Не пытаешься поднять цену еще выше?
Нортон ответил удивленным взглядом, словно не веря своим ушам.
— Поднять цену? Помилуйте, сенатор, если бы мне удалось провернуть это дельце, я бы обобрал вас до нитки. Хотите знать, сколько вы стоите? Могу сообщить с точностью до тысячи долларов. — Он обвел рукой ряды полок вдоль стены, уставленных папками. — Вы у меня там со всеми потрохами, сенатор. Вы и все остальные шишки. Полное досье на каждого из вас. Когда ко мне является очередной гусь с деликатным порученьицем вроде вашего, я справляюсь в досье и раздеваю его донага.
— Просить тебя вернуть хотя бы часть денег, вероятно, нет смысла?
— Ни малейшего. Вы пошли на риск, сенатор, и проиграли. Вы ничем не докажете, что вообще платили мне. Да к тому же у вас и теперь с избытком хватит денег на те несколько лет, что вам еще остались.
Сенатор сделал шаг к двери, потом приостановился.
— Слушай, Нортон, но я не могу умереть! Только не сейчас. Еще одно продление, и…
Выражение лица Нортона оборвало его на полуслове. Такое же выражение он замечал мельком и на других лицах, при других обстоятельствах, — но то было мельком. Теперь же он вдруг очутился один на один с ней — с ненавистью тех, чья жизнь коротка, к тому, чья жизнь неизмеримо дольше.
— Почему же это не можете? — с издевкой проговорил Нортон. — Очень даже можете. И скоро умрете Или вы собирались жить вечно? За какие, разрешите спросить, заслуги?
Чтобы не упасть, сенатор протянул руку и уцепился за край стола.
— Но ты просто не понимаешь…
— Вы уже прожили вдесятеро дольше меня, — произнес Нортон холодно, взвешивая слова, — и я ненавижу вас до судорог. Выметайся отсюда, болван, трусливая старая баба, пока я не вышвырнул тебя своими руками!..
Д-р Бартон.Вы, наверное, считаете, что продление жизни — великое благо для человечества, но заверяю вас, сэр, что это не благо, а проклятие. Жизнь, продолжающаяся вечно, утратит свою ценность и смысл — а ведь вы, начав с продления жизни, рано или поздно придете к бессмертию. И когда это случится, сэр, вам придется устанавливать порядок рассмотрения ходатайств о возвращении людям блага смерти. Люди, уставшие от жизни, станут штурмовать ваши залы заседаний, умоляя о гибели.
Председательствующий м-р Леонард.Новые возможности по крайней мере устранят из жизни неуверенность и страх.
Д-р Бартон.Вы намекаете на страх смерти? Но это не более чем детская болезнь.
Председательствующий м-р Леонард.Нельзя, однако, не видеть известных выгод…
Д-р Бартон.Выгод? Да, разумеется. Дать ученому несколько дополнительных лет для завершения исследований, композитору — еще одну жизнь для создания новой симфонии. Когда иссякнет прелесть новизны, люди будут соглашаться на добавочную жизнь лишь под давлением, только из чувства долга.
Председательствующий м-р Леонард.Вы рассуждаете слишком абстрактно, доктор.
Д-р Бартон.О нет. Я рассуждаю конкретно, по-земному. Человечество нуждается в обновлении. Оно не может жить, погибая со скуки. Как вы полагаете, многое ли останется человеку предвкушать после миллионной по счету любви, после миллиардного куска рождественского пирога?
Из стенографического отчета о заседаниях подкомиссии по делам науки комиссии по социальному развитию при Всемирной палате представителей.
Значит, Нортон ненавидел его. Ненавидел, как все нормальные люди в глубине сердца ненавидят счастливчиков, живущих сверх положенного срока.
Обычно эта ненависть подавлена, спрятана в тайниках души. Но подчас она вырывается наружу, как вырвалась у Нортона.
Человечество возмущено — возмущение скрадывается лишь благодаря умело, исподволь подогреваемой надежде, что те, кому дается долгая жизнь, в один прекрасный день сотворят чудо и каждый, если не падет жертвой насилия, будет жить столько, сколько пожелает.
«Теперь-то я понимаю их, — подумал сенатор, — ведь я сам теперь один из них. Я один из тех, чья жизнь не будет продолжена, и лет у меня впереди даже меньше, чем у большинства».
Он стоял у окна в сгущающихся сумерках и следил за тем, как вспыхивают огни, как над неправдоподобно синими водами всемирно известного озера умирает день. Красота захватила его, и он не мог оторваться от окна — а ведь совсем не замечал ее вот уже многие годы. Красота покоя, тихое счастье остаться наедине с городскими огнями и с последними отблесками дня над засыпающим озером.
Страх? Да, сенатор не отрицал, что ощущает страх.
Горечь? Да, естественно, и горечь.
И все же, несмотря на страх и горечь, окно заворожило его картиной, которую обрамляло.
«Земля, вода и небо, — подумал он. — И я чувствую себя единым с ними. Это смерть дала мне такое чувство. Смерть возвращает нас к исходным стихиям, к земле и деревьям, к облакам на небе и солнцу, гибнущему на западе в потоках собственной крови.
Такова цена, которую мы платим, — подумал он. — Цена, назначенная человечеству за вечную жизнь. Мы утратим способность воспринимать красоту. Утратим истинный смысл самого для нас, казалось бы, дорогого — ведь то, чему нет предела, что будет всегда, неизбежно потеряет для нас всякую ценность…
Философствуешь? — спросил он себя. — Да, конечно, философствую. А что остается? Хочу прожить еще сто лет, хочу, как никогда ничего не хотел. Хочу получить шанс на бессмертие. А поскольку не получу, то и вымениваю вечную жизнь на закат, отраженный в озере. И хорошо, что я еще способен на это. Счастье мое, что способен».
У сенатора вырвался хриплый горловой стон.
Позади него внезапно ожил телефон, и он обернулся. Телефон заверещал повторно. Внизу, в гостиной, раздались шаги, и сенатор поспешно крикнул:
— Я подойду, Отто. Он снял трубку.
— Вызов из Нью-Йорка, — сообщила телефонистка. — Попросите, пожалуйста, сенатора Леонарда.
— Леонард слушает.
В трубке возник другой голос:
— Сенатор, говорит Джиббс.
— Да, да, — отозвался сенатор. — Палач.
— Звоню вам, — пояснил Джиббс, — потолковать насчет выборов.
— Каких еще выборов?
— Выборов в Северной Америке. Тех, в которых вы принимаете участие. Не забыли?