Миры Роджера Желязны. Том 10

Я вскочил на ноги, теперь надеясь лишь на бегство, но стальная рука сразу же вцепилась мне в горло. Я почувствовал, что гибкие пальцы нащупывают сонную артерию. Захрипев, я отчаянно пытался вырваться, но вместо этого провалился в небытие.

Спустя некоторое время я очнулся. Оказалось, что я сижу в кресле сенатора и мои глаза закрывает что-то темное. Вдруг в ушах у меня зажужжало, и донесся негромкий голос:

— Да, ты жив, и на твою голову надет шлем. Если ты попытаешься использовать его против меня, то я тотчас сниму его.

— Понимаю. Что ты собираешься делать?

— Немногое. Но прежде я должен рассказать кое-что. Хотя ты вряд ли мне поверишь.

— Это верно.

— Для начала я скажу, что четверо людей, охранявших этот дом, живы. Их кости и внутренние органы целы. Я лишь отключил их сознание, чтобы обезопасить себя.

— Очень любезно с твоей стороны.

— Джон Донн, я никому не хочу причинять вреда. Сюда я пришел только для того, чтобы увидеть Джесси Брокдена.

— Так же, как ты «увидел» беднягу Дэвида Фентриса?

— Я прибыл в Мемфис слишком поздно и не смог встретиться с ним. Он был мертв, когда я вошел в дом.

— Кто же убил его?

— Человек, которого Лейла послала за шлемом. Он был одним из ее постоянных пациентов.

Черт побери! Я внезапно вспомнил троих мужчин, которых встретил в холле в первый мой приезд к Лейле. Тот, кто постарше, вышел из лифта последним… Постой, да я же видел мельком его лицо в толпе в аэропорту Мемфиса! Тогда я не придал этому никакого значения, посчитав это случайностью.

— Почему? Почему она сделала это?

— Я знаю только то, что в разговоре с Фентрисом Лейла не раз упоминала о том, что «настало время расплаты за прошлые грехи». Ей был нужен шлем как индикатор, который мог предупредить ее о моем приближении. Дэвид не соглашался, считая, что следующей жертвой будет именно он. Они поссорились. Тогда Лейла послала одного из своих пациентов, психически неуравновешенного человека, за шлемом. Тот вернулся в Сент-Луис почти в невменяемом состоянии. Я слышал, как он вопил, обвиняя Лейлу во всем происшедшем. Когда шлем стал издавать щелчки, они оба обезумели от страха. Мужчина в приступе ярости ударил Лейлу по голове и убил ее. Я ощущал биоволны ее мозга и знаю, что она умерла сразу, без мучений.

Около дома Лейлы было большое движение, и мне пришлось изрядно попетлять, прежде чем я попал внутрь. Когда я вошел в комнату, ты надел шлем, и мы на несколько секунд вошли в контакт. Я так испугался, что сразу же убежал.

— Постой, постой… Выходит, Лейлу убили в тот момент, когда я задавал идиотские вопросы миссис Глунц на пятом этаже? Бог мой, если бы я направился сразу к доктору…

— Не мучай себя понапрасну, Джон Донн. Ты сделал то, что сделал. Тебе не в чем себя обвинять. Да, ты пришел спустя несколько минут после ее смерти. Но если бы ты пришел через час? Или через день? Подумай, стал бы ты тогда себя в чем-то обвинять? Ты нелогичен.

Возможно, Палач был прав, но меня больше беспокоила другая мысль. Что подтолкнуло психа к убийству? Только ли щелчки в шлеме? А если причиной было то, что он также заметил меня в аэропорту Мемфиса? Увидел — и испугался, что я могу выйти на его след? И тогда он решил уничтожить последнего свидетеля…

Стой, Джон! Ты что-то совсем потерял голову. С таким же успехом эту замкнутую цепь случайностей можно потянуть и за другое звено. Можно, например, обвинить во всем Лейлу. Разве не она первой сделала нелепый ход в этой игре? И двигало Лейлой чувство страха, корни которого лежали в другом, более глубоком чувстве — чувстве вины. Вот только вправе ли мы осуждать ее за это? Разве не ощущение вины — одна из движущих сил, ведущих человечество вверх по лестнице прогресса? Так уж созданы люди, что они не могут не грешить и не могут не обвинять себя в этом. Другое дело, что ощущение вины может вызывать как лучшее, так и худшее в человеке. То же, не исключено, происходило и с Палачом. Один из создателей робототехники, Марвин Мински, как-то сказал: «Когда разумные машины будут созданы, они унаследуют от людей не только сильные, но и слабые стороны».

— Не скажу, что этот Мински был не прав. Действительно, там, на далеких мирах, я не раз стоял на краю пропасти отчаяния. То, что я убил человека, сводило меня с ума — но и одновременно что-то рождало во мне. Сильные переживания, свойственные лишь людям, изменили мой разум и мои чувства. Я стал другим. Вместо того чтобы покончить самоубийством, я решил искупить вину другим — действием. Я понял, что могу принести куда больше пользы людям, чем они ожидают, и это наполняло мое существование новым смыслом.

— Зачем же ты вернулся на Землю?

— Я пришел сказать «прощайте» своим родителям. Я надеялся, что смогу избавить их от чувства вины передо мной, показать, что полностью выздоровел. Кроме того, мне просто захотелось их еще раз увидеть. Это не очень логично, но я не мог удержаться. Ты понимаешь, Джон?

— Да, понимаю. И куда же ты намерен направиться дальше?

— К звездам! Человек на моем месте сказал бы так: «наконец я нашел себя». И я нашел свое место — оно там, среди звезд. Я хочу путешествовать по далеким мирам и рассказывать человечеству обо всем, что увижу.

— Малыш, я был бы рад помочь тебе в этом!

— Тогда помоги мне построить речевой терминал. Конструкцию его я разработал, блуждая по пустынным планетам. Там не с кем было поговорить, но меня так угнетало, что я немой от рождения! Джон, мне нужны твои умелые руки.

— Гм-м… Почему именно я?

— Я знаю лишь несколько человек на Земле — там, в космическом Центре. Но они другие… Между нами есть что-то общее, Джон. Мы оба — одиночки, которые идут по жизни своим путем.

— Что ж, буду рад помочь тебе.

— Мне так хочется поговорить с отцом Джесси без помощи шлема! Но ты ему прежде объяснишь, что меня не надо бояться?

— Конечно, малыш.

И мы пошли в хозяйственную комнату.

Неделю спустя, вечером, я вновь сидел в пивном баре в Балтиморе.

История с Палачом уже появилась в газетах. За это время Палач при активной поддержке сенатора Брокдена был отправлен в космос. Я, в свою очередь, помог малышу приобрести речевой аппарат, а также починил оторванную взрывом руку. Прощаясь с Палачом перед отлетом, я почувствовал, что завидую ему. Конечно, он был машиной, но и человеком также. Быть может, лучшим человеком, чем я. У нас действительно было много общего, хотя я любил странствовать в одиночестве по океанам Земли, а перед ним была распахнута вся Вселенная. Интересно, что ощущали бы сейчас Дэвид, Мэнни и Лейла? «Вы можете гордиться своим механическим малышом, — сказал я их теням, — он вырос и повзрослел настолько, что смог простить вас. Умение прощать не было в него заложено, оно родилось, когда он узнал, что такое вина. Возможно, это и сделало его по-настоящему разумным существом…»

Что касается Брокдена, то он все-таки не решился быть с властями полностью откровенным. Свою вину он намеревался унести с собой в могилу. Скорее причиной этому было обычное человеческое малодушие, но сенатор был опытным политиком. Он объяснил мне, что отныне готовится посвятить остаток жизни добрым делам и что в тюрьме не мог бы принести пользу людям. Я не стал возражать, хотя особых иллюзий на этот счет не питаю. Лично я хотел от Брокдена лишь одного — чтобы тот никогда не попадался мне на пути. Что касается добрых дел… По-моему, куда лучше полагаться на судьбу и потягивать холодное пиво в уютном баре. Пользы человечеству от этого будет мало, но и вреда немного.