Мирянин

А я все это смог. Не сразу, конечно, но путем тяжелых, невыразимых, неподъемных подчас стараний, но смог. Разрушил навязанный мне порядок и создал свой собственный. Я ничего не планировал наперед. Я знал, что освобожу себя в тот момент, когда буду готов. Поэтому вы и не найдете строгой логики в моих действиях. Не правда ли, это вам тяжело, когда нет логики? Цепь разума – такая же каторжная цепь, как и всякая другая. К черту логику. Слушайте мир, и он сам подскажет вам. Потому что в нашем мире очень много от Сатаны, где есть воля – там есть и ОН. И я – его человек, то есть МИРЯНИН.

Но вернемся к подробностям. В тот первый вечер, когда все началось, я действительно увидел своего друга Нику с балкона. Мне не спалось, и я не знал почему. Думаю, мне просто пришло время родиться, и уж какой тут сон. Я видел, как Ника закурил на пирсе, а о том, что случилось позднее, в моей исповеди следовал пробел. Теперь я хочу заполнить лакуну. И эту, и все прочие.

Я, не долго думая, тогда перемахнул через балконные перила, благо первый этаж, и пошел к Никите, все равно ведь мне не спалось. По пути на шезлонге я заметил забытую кем-то красную кепку, – может, ее оставил уборщик? – кажется, и надпись с названием отеля была на ней. Зачем я напялил ее на голову? Может, сработал инстинкт предвидения, может, я так захотел. В общем, я нахлобучил кепку глубоко на глаза и подошел к Никите. Он уже сидел на обломке кривой скалы, свесив ноги; был отлив и многие камни обнажились. Ника обрадовался мне:

– А, Леха, друг! Садись! – Он был сильно пьян и, сделав попытку подвинуться, чуть не свалился с камня.

Я слез к нему, примостился рядом. Ника немедленно облокотился на меня, – я сказал уже: он был сильно пьян. Мы немного посидели молча. Он закурил во второй раз, я тоже полез за сигаретой. (Видно, именно в этот промежуток времени нас и видела со своего балкона бедная девочка Вика.)

– Эх, вот как бывает в жизни! – вздохнул Никита и скорбно затянулся, уткнулся головой мне в плечо. – Неприкаянно бывает, вот как!

Я знал: это он про Наташу. И мне было очень его жаль. Я оперся свободной рукой о близкий камень, чтобы удержать вес Никиты, но подпорченная морской водой черная скала стала крошиться, и в моей ладони, невольно заскользившей вслед за осыпью, остался зажатым весьма острый и довольно тяжелый осколок. Никита что-то грустно приговаривал, сопел в мое плечо, но я уже не слушал его. Я вдруг понял. Если я хочу владеть своей волей единолично, не спрашивая никого и не считаясь ни с кем, тогда – вот оно, время пришло. Смогу ли я покончить с лучшим другом, какого, может, больше никогда у меня не будет? Смогу ли я сделать это, если захочу? Грандиозность жертвы сулила и невероятность результата. Дело было только за мной. Хочу или не хочу? И осознал, что моя воля сделала выбор. Я желал этого большего всего на свете, хотя мучения мои нельзя было передать и даже увидеть, так неслыханно глубоко они терзали меня. Рядом со мной ведь сидел мой любимый друг, который в жизни не причинил мне ни малейшего вреда, а добра сделал столько, сколько разве что Господь для Люцифера. Это и решило дело. Я высвободил руку, на которой покоилась Никина голова, обнял своего друга и в последний раз прижал к себе. В это время другая моя рука, с зажатым в кулаке осколком, что есть силы, нанесла удар, очень мощный и короткий. Камень пробил височную кость, Ника даже не успел на меня посмотреть, даже хрип его не прозвучал до конца, как он умер, покинул этот мир. Впрочем, Никита Пряничников был хорошим человеком, так что его душа наверняка попала в рай или, по крайней мере, перестала страдать от земных невзгод, и это в некоторой степени утешало меня. Я ведь жертвовал вовсе не им, я жертвовал только собой, и это тоже надо понимать.

Я аккуратно уложил Нику на правый бок и так оставил. Пусть проведет здесь ночь, смерть среди скал, черных как она сама, по-своему поэтична и красива. Настоящий римлянин в эпоху ранней античности поступил бы подобным образом. Осколок я зашвырнул в море. Я тогда не думал ни о людском наказании, ни о возможности полицейского следствия, за меня действовало и мной руководило предчувствие будущего, как мне кажется сейчас. И в тот момент я не ощущал страха. А вот боль была. Я, шатаясь, пошел прочь, невольным жестом стащил с головы красную бейсболку, аккуратно положил на ближайший шезлонг – без всякой задней мысли сделал так, потому лишь, что рядом с покойником не принято оставаться в шапке. Эта-то кепка потом и напугала глупышку Вику, а может, на сверхсознательном уровне девушка почувствовала: та кепка – свидетель и соучастник.

После я побрел, куда глаза глядят, вокруг не было ни души, да я и не оглядывался. Помню, сидел прямо на траве возле чужого балкона, пока трепетный шум в кустах, будто от шныряющей сквозь них своры котов, не вывел меня из забытья. Наверное, в этот момент Вика как раз и потеряла свой бесценный диктофон. Но, очнувшись, я вспомнил, что не сделал одну вещь, и теперь, вспомнив, о том пожалел. Я не попрощался с Никой. Мне было наплевать в тот миг, чем мне могло грозить возвращение, да и не имело ничто человеческое надо мной власти. И я пошел обратно к скале. Луна только что зашла, у океана было темно почти до абсолюта, на зависть любой черной дыре. Я стал над кромкой скал (спускаться мне не виделось нужды), как раз возле тех прибрежных зарослей, где мне послышались коты и шум, и довольно громко произнес:

– Бедный мой Ника. Я не прошу у тебя прощения за то, что тебя убил. Так было нужно, и я так хотел. Теперь, когда ты уже мертв и слышишь меня с небес, ты поймешь. А если поймешь, то не осудишь. Ведь твой Господь учил тебя уметь прощать. А у меня отныне нет хозяина. Я сам по себе. Я очень тебя люблю и вечно буду о тебе скорбеть. И вечно скучать, потому что мы отныне не встретимся вовек. У нас разные пути. Прощай.

В номере я лег на кровать – как был, не раздеваясь, – и стал жать утра. Я был уверен, что не усну. Боль глодала меня. Боль от потери Ники и собственной человеческой невинности. Теперь я знал, какую цену платил Сатана за свое царство и какую – Адам за утраченный навеки Эдем. Но, как ни странно, вскоре я провалился в глубокий сон. Никогда в жизни, разве только в самом раннем детстве, я не спал столь безмятежно и совсем без сновидений. А наутро пробудился иным. Я все еще сильно страдал от сознания, что никогда не увижу более Нику живым, да и на том свете, пожалуй, не увижу тоже, но во мне зарождалось нечто большее и новое, я был пьян от предчувствия грядущей свободы и власти, и одно уверенно побеждало другое. Я стоял в начале пути. И в тот же день провидение, а может, мой новый покровитель, вслед которому я шел и смелости которого подражал, послали мне удивительный дар. Я встретил Фиделя. Я, считавший себя навеки утратившим огромное сокровище, уничтоживший его собственными руками, вдруг получил свое достояние назад. Правда, в ином лице и с чуждой мне планеты, но я его все равно узнал. И был очарован. И приказал себе: уж его-то я не упущу, потому что мне более не за что было платить дважды.

Девушку Вику, однако, я совсем не желал убивать. Строго говоря, я не вполне ее убил, скорее позволил умереть. Пленку мы тогда перемотали и прослушали с самого начала. Вика в немом столбняке, перепуганная, стояла рядом со мной, не смея даже шевельнуться. Она узнала голос и до смерти боялась: вдруг я пойму, что она тоже догадалась? Маленькая дурочка, неужто она могла меня обмануть! Кассета все крутилась и крутилась, пока опять не родила звук. Зазвучал как раз отрывок с откровениями Олеси. Мне стало смешно. Я не выдержал, хохотнул. И от этого словно пали оковы с Викиных длинных ножек, она бросилась бежать от меня. Совсем, глупышка, не в ту сторону, к морю. Поскользнулась и упала, конечно. Это естественно для человека в состоянии панического ужаса – нестись не разбирая дороги. Вика сильно ударилась затылком, очень сильно, до потери сознания, так что дух, как говорится, из нее вон. И когда я спустился к воде, она лежала беспомощная в обмороке, а рядом валялся диктофон, – он выскользнул из ее руки, но не разбился.

Я вообще-то не собирался избавляться от нее столь варварским способом, рассчитывал попросту ее запугать. Такая глупенькая, бедняжка, она стала бы воском в моих пальцах и, может, даже еще бы мне пригодилась. Но все-таки риск был, к тому же Вика доставила бы мне массу ненужных хлопот, и я передумал. Не стал приводить ее в чувство, а спокойно столкнул в океан. Для надежности – лицом вниз. Так что у Виктории Чумаченко не осталось ни одного шанса на жизнь. Вокруг было уже довольно темно, но все равно я ловко управился с диктофоном. У меня внезапно возникла прекрасная мысль позабавиться на Олеськин счет. Я тогда еще ничего не знал наперед, но по опыту предвидел – за каждым поступком следует хвост, надо только вовремя его поймать. Для того и письмо Талдыкину подкинул, якобы у меня украденное, более даже из озорства. Я потянул за ниточку и вытащил на свет такое, чего вовсе не ожидал. И Юрасика с его незаконной дочкой, и его последнюю живую картину с мертвым телом в воде. Это было не совсем моих рук дело, но я послужил как бы его началом. Ничего бы без меня не произошло. А может, произошло бы еще хуже, в отношении Юрасика, конечно. Но вопрос добра и зла тогда не волновал меня совершенно, не сильно волнует и теперь. Есть сила и слабость, воля и подчинение, а все остальное – химеры разума человеческого.

С Фиделем у меня тоже была своя игра. Я не исповедался ему в своих грехах, но не стал бы и мешать поймать меня за руку. Я даже хотел, чтобы он меня уловил в свои полицейские сети. Это ведь тоже должно было стать частью нашей с ним дружбы. Чтобы он раскрыл меня до конца и понял, кто я такой, и сказал: «Я восхищен! Давай вместе зароем труп!» В нашей дружбе тоже невозможны были бы плохие и хорошие, здесь это посторонний вопрос, как и в любви. И та же готовность на все ради второй своей половины. Если бы Фидель поймал меня и все же принял бы мою сторону во имя этой Дружбы, я обрел бы его навек. А не принял бы – что ж, тюрьма стала бы для меня менее тяжкой, чем сознание того, как я ошибся. Но судьба решила по-своему.

Одного я не предвидел, в одном только допустил просчет. Помимо меня в этом мире есть и другие силы. И мне не удалось до конца с ними совладать. Достигнув первой настоящей свободы в повелевании уже не собой, но внешними мне людьми и событиями, я не удержал свою власть, и обстоятельства стали сильнее меня. Фатум, судьба, рок – называйте, как хотите. Но я вовсе не хотел последних двух смертей. Мне всего и нужно было, чтобы Тошку Ливадина разлучили с его Наташей. Я ведь сражался честно: я перехитрил и в виде награды должен был получить свободное пространство вокруг нее. Фидель бы спровадил Антона в кутузку за покушение на потенциальную жертву – Юрасика. После Талдыкин дал бы нужные показания, которые я бы ему велел. Ливадин попарился бы малость под следствием, может, схлопотал бы незначительный срок за хулиганство в общественном месте за неимением прямых улик, да и то вряд ли, разве что подпортил свою репутацию, но это дело житейское. Зато я решил бы свои проблемы и осуществил свои желания. Все равно относительно Тошки ничего толком бы не вышло доказать, а без Наташи ему стало бы даже спокойней. Но теперь уже посмеялись надо мной, шутка в виде пистолета не в том месте и не в той руке. И я потерял друга, которого едва успел обрести, и веру в то, что внешний мир тоже находится в моей власти. Я переоценил значение собственной свободы и поплатился за это. И очень жестоко. Я в тайне даже от самого себя считал, что Фидель послан мне как бы в подтверждение истинности выбранного мной пути, что новая дружба – это награда мне за смелость и мучения, за старания и стойкость в выборе. Но и сейчас я не согласен с тем, что смерть инспектора ди Дуэро – мое наказание за грехи. Потому что я не признаю за собой никакой вины, а значит, о наказании не может быть и речи. Это лишь знак того, что равновесие должно соблюсти. Что сражение за свободу еще не окончено, и это был ответный удар. И я готов следовать дальше. У меня все еще осталась моя Наташа. Уж ей-то никуда не деться. Я знаю ее так хорошо, как никто на свете, и люблю за то, что о ней знаю. И уверен: она пойдет следом за мной, если я захочу. Не сразу, конечно, но впереди у нас много времени. Наташа теперь очень богата, и мне, слава богу, нет нужды думать, где взять для нее удобства. В любом случае никаких материальных благ для нее я не стал бы добывать. Имеющегося нам хватит на двоих, мне вообще-то мало что нужно, а Ливадин оставил колоссальные для моих масштабов деньги. Может, мы с ней и в самом деле поселимся где-нибудь на острове в океане или на одном из греческих архипелагов, вдали от суеты и людской глупости. Я еще не решил, но думаю, она не будет против.