Миссия в Париже

– О чем вы? Какое одиночество? – не согласился со Старцевым Павел и, заметив Бушкина, продолжил: – А я? А вот Бушкин? А все остальные, которые вас знают и любят?

– Я всех вас очень ценю. Но есть еще кровные связи. Что бы там философы не говорили об остальных связях, но кровные крепче всех других. Поверьте мне, старику, который много прожил и много передумал.

Что на это скажешь! Не поспоришь и не утешишь. Да Иван Платонович не очень и нуждался в утешении. Он был мудр той осенней мудростью, когда все выводы из своей жизни сделаны: и из успехов и из неудач.

– Иван Платонович, поверьте, еще все будет хорошо! – все же произнес подобающие случаю утешительные слова Кольцов, и даже ему самому они показались неуместными и ненужными. Он понял: вместо всех этих дежурных слов он должен и даже обязан молча передать Ивану Платоновичу дневник его дочери. Лишь одну тайну Кольцов пока решил приберечь: Наташа была убеждена, что ее отец умер от тифа. Сейчас это Ивану Платоновичу знать не обязательно. Он все равно ничего не сможет изменить. А Павел там временем по возможности попытается выяснить, где сейчас находится Наташа, и каким-то способом известит ее, что произошла ошибка и ее отец жив.

И все же он сказал:

– Кончится война, установятся границы. И Наташа, где бы она ни была, объявится. Я в этом убежден.

– У меня на ожидание значительно меньше времени, чем у вас. Оптимизм тоже с возрастом убывает, – тихо, но твердо сказал Иван Платонович.

Павел извлек из командирской сумки дневник Наташи, протянул его Ивану Платоновичу.

– Это вот – ее дневник. Я нашел его совершенно случайно. Из него вы узнаете, что Наташа вышла замуж по любви за весьма достойного человека. Да, сегодня он – наш враг. Но завтра…

– Спасибо, – принимая дневник, сказал Иван Платонович. – Мне Гольдман все рассказал. И я очень ждал тебя, Павел. – И, немного помолчав, добавил: – А утешать меня не надо. Я теперь уже все знаю и принимаю все, как есть… Ну что же мы стоим в коридоре! Проходите!

Павел только сейчас поздоровался с Бушкиным. Они уселись в гостиной. Иван Платонович не стал сразу же читать дневник, он оставил его «на потом». А сейчас припрятал его в шкаф и лишь затем присел к столу напротив Кольцова.

– Ну, и чем все закончилось? – с интересом и даже с некоторым нетерпением спросил Старцев.

Кольцов понял: его интересовали результаты поиска «бриллиантового саквояжа».

– Нашли. И он оказался не разграбленным.

– Но как? Я еще там, в Париже, сказал Тимофею, – он указал глазами на Бушкина, – что это совершенно неразрешимая головоломка.

– Разрешили. Чуть позже я подробно обо всем расскажу. Сейчас же… я пришел по одному довольно серьезному делу. Прошу не только совета, но и помощи, – и Кольцов стал излагать суть задуманной им игры.

Глава четвертая

Единственная тачанка, о которой знал Гольдман, находилась в распоряжении Всеукраинской ЧК. Ее председатель Манцев не смог отказать своему старому приятелю Гольдману и одолжил ее на одну ночь.

После двенадцати ночи уже все было готово для начала этой сумасбродной игры. Гольдман, сам восседая за кучера, заехал на тачанке в «Бристоль», забрал Кольцова. По пути к ним подсел Бушкин. В черном пальто и широкополой шляпе, которые нашлись в гардеробе Старцева, его было не узнать. Из-под сиденья тачанки Гольдман извлек два револьвера, раздал.

– Заряжены, как договаривались? – спросил Кольцов.

– Паша, не порть мне хорошее настроение, – весело отозвался Гольдман и на всякий случай предупредил: – И все же в людей лучше не палите.

До Епархиальной, где находилась городская тюрьма, было рукой подать, но они тачанку оставили поодаль от нее, в глухом переулке. Оттуда к тюрьме пошли пешком, прижимаясь поближе к глухой каменной стене. В таких предосторожностях не было ровным счетом никакого смысла. Но они, не сговариваясь, уже включились в эту игру. Весь ее антураж: лунные ночные сумерки, пронизывающий ветер, крепостная стена, пустынная улица, револьверы в карманах – все это не располагало к веселью и настраивало ее участников на серьезный лад.

Гольдман заранее объяснил охранникам о сути этой игры и как в театре распределил роли. Они уже ждали. Пропустили в тюремное здание, повели по низкому сводчатому коридору. В гулкой тишине громко звучали их шаги.

Один из охранников, бережно несший в руках бутылку с какой-то черной жидкостью, споткнулся и мрачно чертыхнулся.

– Что там у тебя? – спросил Гольдман.

– Та кровь, хай ей грець! – пояснил охранник.

– Из клюквы?

– Где ж тут клюкву найдешь? Вино. Свояк на Сазоновских складах наточив. Краснэ. Видать, заграничнэ. «Каберне» называется.

Поднялись на второй этаж, где находилась камера, в которой содержался «подарок» Нестора Махно.

– Ну что? Начинаем? – шепотом спросил Гольдман, когда они уже довольно близко подошли к камере.

– Ключи! – Кольцов протянул руку к охраннику.

Тот вложил в руки Кольцову увесистую связку ключей.

– Зачем мне все! – рассердился Павел. – Давай только от шестнадцатой.

– Нельзя так. Не по правде получится. Я на ключик от шестнадцатой красну ленточку привязал. Враз разберетесь.

Кольцов на ощупь перебрал пальцами связку ключей, нашел необходимый.

– Голова! – похвалил он охранника.

Вынув из кармана револьвер, Кольцов оглядел своих товарищей.

– Начнем.

Гольдман махнул рукой. Стоящий возле лестницы охранник подал сигнал вниз. И началось.

Где-то внизу прозвучали сухие щелчки выстрелов. Постепенно они приближались. Было такое впечатление, что разгоревшийся внизу бой стал перемещаться на лестницу.

Затем стали раздаваться выстрелы и на лестнице. Двое охранников, стреляя из револьверов, поднялись на второй этаж. Кольцов тоже поднял револьвер и выстрелил в потолок.

Затрещали еще выстрелы. Коридор второго этажа окутался пороховым дымом.

Один из охранников лег на пол, раскинув руки. Второй разлил вокруг его лица вино из бутылки.

– Шо ты все на пол? Ты в рот мне лей, а я найду, як им распорядиться, – зло прошипел «убитый».

– Ага! Если б можно было в рот, я б и сам вместо тебя лег, – не внял просьбе товарища второй охранник, но все же плеснул вино ему в лицо. Что-то попало в рот, и он заулыбался.

– Не криви мордяку! Умри!

Гольдман с несколькими охранниками, изредка постреливая, с гулким топотом ног и какими-то нечленораздельными выкриками побежали по лестнице вниз.