Миссия Врача: Андрей Каприн

В 1993-м Андрей Дмитриевич поступил в аспирантуру своей alma mater – родного Медицинского стоматологического института имени Н. А. Семашко. Научный руководитель – доктор медицины Олег Борисович Лоран, заведовавший кафедрой урологии лечебного факультета.

Каприн учился и писал кандидатскую диссертацию, которую в 1996 году успешно защитил. И его сразу взяли старшим научным сотрудником Научно-исследовательского института урологии Министерства здравоохранения. Этот институт создал самый известный в ту пору уролог Николай Алексеевич Лопаткин, доктор медицинских наук, академик, Герой Социалистического Труда.

И сегодня Каприн неизменно повторяет: «Мне посчастливилось не только работать с ним, но и быть его учеником».

Молодой кандидат медицинских наук, конечно же, и предположить не мог, что меньше чем через два десятилетия именно он будет руководить и этим коллективом. Институт впоследствии получит название НИИ урологии и интервенционной радиологии имени Н. А. Лопаткина и войдет в состав Центра радиологии, который возглавит академик Каприн… Но не будем забегать вперед. В Институте Лопаткина он тогда проработал сравнительно недолго.

Я спросил академика Каприна:

– И все же: почему онкология? Есть заболевания, которые можно вылечить, пациент ушел счастливый и будет жить еще сто лет. А в онкологии, прямо скажем, прогнозы бывают всякими… Зачем вы выбрали такую невеселую профессию?

– Опять же из-за учителей. Я работал в Институте урологии, уже заведовал отделением у Николая Алексеевича Лопаткина. У меня была сложная проблематика: я занимался тяжелыми травмами у женщин, связанными с разрушением мочевого пузыря, это уже хирургия приличная… Все вроде было неплохо. Но как-то мне показалось тесновато, знаете, в Институте урологии, тесновато. Не потому, что там ко мне плохо относились, а потому, что хотелось попробовать что-то новое.

А я учился в институте на одном курсе с Наташей Харченко, дочкой известного очень онколога. И вдруг мне Наташа звонит: «Отец хочет заняться онкологической урологией, она сейчас очень развивается. Приходи». И я пришел и увидел, что это совершенно иная специальность, что хирурги-онкологи оперируют иначе. Словом, заинтересовался.

Академик Владимир Петрович Харченко, к которому пришел Андрей Каприн, учился в аспирантуре Онкологического института имени П. А. Герцена (его потом возглавит Каприн), защитил докторскую диссертацию на тему о хирургических методах лечения рака легкого, стажировался в Соединенных Штатах, трудился в Институте рентгенорадиологии, который возглавил и со временем превратил в Российский научный центр рентгенорадиологии.

Харченко сказал Каприну: «Мы о тебе слышали давно. Но я тебя специально не трогал эти годы, чтобы ты определился».

Академик Каприн:

– Я в 1990-м окончил институт, а в 1996-м он меня забрал к себе. Говорит: «Это чистая поляна. Попробуй. Если получится, клинику тебе здесь откроем. А начнешь с нескольких коек в отделении». Он отдал мне в хирургическом отделении несколько коек.

Я ходил к нему на операции. Он, конечно, оперировал, как бог. Причем оперировал все подряд, кроме головы, вот от шеи начиная… Таких хирургов, к сожалению, почти нет. И я напросился к нему: «Можно я, пока у меня там всего две-три койки, буду стоять с вами на операциях?»

А он ко мне очень хорошо относился, прямо по-отечески, хотя характер у него был жесткий. И конечно, я влюбился в онкологию и стал с ним оперировать. На всех операциях старался к нему попасть. Если он даже меня не брал, то я все равно стоял и смотрел, а потом уже занимался своей лечебной работой. И так продолжалось, наверное, лет пять… Так я и оказался в онкологии – из-за людей, с которыми работал. Хирургия – это командная работа, ты в одиночку ничего не сделаешь.

Я спросил Андрея Дмитриевича:

– Вы так интересно рассказали про вашего учителя… А в чем заключается это искусство хирурга? У него какие-то особые руки, как у музыканта? Или вы, что называется, видите больного насквозь? Каким-то образом ясно представляете себе то, что не видно остальным?

– Ну это приходит с опытом. Вообще говоря, нужно наладить работу над ошибками у диагноста. Если нормально хирургическая клиника работает и выясняется, что при постановке диагноза произошла ошибка, надо разобраться. Я заставляю ребят звать лучевых диагностов, тех, кто делает компьютерную томографию и МРТ, чтобы они пришли в операционную и посмотрели, сравнили реальность со снимком.

У много оперирующего хирурга, конечно, большой опыт созерцания – изучения сделанного при обследовании снимка. Поэтому еще до операции я отчетливо представляю, как все это может выглядеть. А потом я это еще и руками начинаю чувствовать… А снимок у меня вот висит на экране… Сейчас операционные у нас, как космические корабли. Прямо супер! Там все видно: можно расширить картинку, можно сделать 3D-картинку…

Если сложная операция, начинаем крутить 3D-картинку прямо в организме так, чтобы было видно, как прилегает, например, опухоль к сосудам жизненно важным. Тогда видно, какой подход необходим и откуда примерно надо подойти к опухоли… Определить угол хирургической атаки… Разрезом нужно сразу пытаться выйти на опухоль. Она же растет, не подчиняясь никаким законам и программам, дико.

В Институте имени Герцена существовала традиция – но я уже ее не застал – когда еще не было КТ и МРТ, по приказу академика Валерия Ивановича Чиссова после операции на подносе ординаторы приносили удаленную опухоль, чтобы все внимательно на нее посмотрели.

То есть созерцательный опыт имеет большое значение. И тактильные ощущения, тоже сформированные большим опытом… Иногда вслепую можно обойти опухоль рукой и точно решить, как действовать. Знаете, у хирургов говорят: «Лучший инструмент – это палец». Иногда ты чувствуешь лучше, чем видишь…

Все это постепенно вырабатывается. Знаете, приходишь в хирургический зал медицинского института, поднимаешься в аудиторию – когда преподаешь на старших курсах, и видишь, что под партами все в нитках: ребята сидят и вслепую вяжут. Кто хочет стать хирургами, вслепую вяжут узлы. Это совершенно необходимо для хирурга. Навыки и опыт. Считается, что если хирург делает меньше полусотни операций своего профиля в год, то ложиться к нему на операцию не стоит…

– Когда вы оперируете, и ситуация понятна, неожиданностей нет, то руки сами работают, а вы о чем-то размышляете?

– Нет, ни о чем другом не думаю, кроме операции, это точно. Можете не сомневаться. Более того, если вы забыли зайти в туалет, а так тоже бывало – переходишь из операционной в операционную, и в обычной жизни за семь-восемь часов уже пару раз бы заглянул, а в операционной обо всем забываешь. Выходишь, и еще некоторое время ничего не хочется. А если операция была напряженная, то ничего не помнишь.

Но ты же не один работаешь, и, если тебе нравится бригада, можно что-то обсудить… Такой бывает, знаете, момент спокойный. Вот, например, убрали орган или, наоборот, уже сделали пластику, видно, что основное позади, хотя все может быть… Но тут с ребятами перекинешься парой слов. Кто-то расскажет что-то интересное, заодно и узнаешь, что ребята читают и смотрят. Но пустые разговоры затевать не стоит. Потому что, если спросишь, как ты оперировал, они скажут: «Шеф, отлично!» Спросишь иногда, как в семье? Знаешь же ребят, обычно с тобой стоят одни и те же… Бригады меняются, но старший ассистент все равно один и тот же, да и заведующий отделением…