Мистер Пип

Я почувствовала, что расслабляюсь. Я была в безопасности. Должно быть, я была довольна. В конце концов, мы были спасены, выловлены из моря. Но я все еще пытаюсь вспомнить, потому что, как бы я ни чувствовала себя в то время, все это сузилось с тех пор до нескольких стойких деталей. Лодка, что принадлежала отцу Гилберта, та самая лодка, которую мистер Уоттс и отец Гилберта затаскивали на берег, оказалась такой маленькой, когда я посмотрела на нее с палубы большого корабля. Я помню, как мне дали чашку чего-то сладкого. Это был горячий шоколад. После вида тех туфель, горячий шоколад был моим вторым опытом во внешнем мире. За ним вскоре последовал мягкий матрас подо мной и низкий гул двигателя.

Мы пристали к месту под названием Гизо. Восходящее солнце уже выжигало туман с холмов. Мы видели линию крыш домов между деревьями. Я слышала лай собаки. Когда мы выбрались на пирс, дюжина черных детишек, смеясь, бежали в нашу сторону. За ними следовало несколько фигур в униформе. Мужчины в щеголеватых рубашках. Мы провели в этом городе ночь. Мы должно быть разговаривали друг с другом. Мы, наверное, поздравляли друг друга с побегом. Мне хотелось бы думать, что мы воздали мистеру Масои особые почести. Если так и было, то я уже не помню этого.

На следующее утро мы отправились в Хоньяру, столицу Соломоновых островов. Нас приветствовали несколько полицейских и отвезли в изолятор. Там белый доктор осмотрел меня. Он просил открыть рот пошире и посветил мне в горло. Затем он проверил мою кожу. Разделил мне волосы. Не знаю, что он искал. Он нашел другой фонарик, чтобы посветить мне в глаза. Помню, как он сказал:

— Матильда, какое славное имя.

А когда я улыбнулась, он спросил, чему я улыбаюсь. Я покачала головой. Мне пришлось бы рассказать ему о мистере Уоттсе, а я не была еще к этому готова. Я не хотела упоминать мистера Уоттса только потому, что белый человек прокомментировал мое имя.

Доктор измерил мне температуру. Послушал мои легкие и сердце. Он был уверен, что что-то не так. Он просто не мог найти, что. Его комната была набита столькими вещами. Бумага. Ручки. Папки. Шкафы. Была большая цветная фотография, на которой он играет в гольф. Он стоял, согнувшись над своей клюшкой с тем же застывшим видом сосредоточенности, с которым он осматривал мое тело.

Я заметила на стене календарь и спросила, могу ли я посмотреть его. Я выяснила, что был сентябрь. Иллюстрацией к месяцу была фотография белой пары, идущей рука об руку по пляжу. Был 1993 год. Я посчитала, что пропустила свой пятнадцатый день рождения.

Доктор откинулся в своем кресле. Он оттолкнулся от стола, и теперь его белые колени поднялись над ним. Он сложил руки под подбородком. Он изучал меня.

— Где твой отец, Матильда?

— В Австралии.

— Австралия — большая страна. Где в Австралии?

— В Таунсвилле.

Он опустил ноги и наклонился, чтобы взять ручку.

— И полное имя твоего отца…

Я сказала ему и смотрела, как он записывает. Джозеф Фрэнсис Лаимо.

— Моя мама — Долорес Мэри Лаимо, — сказала я.

Затем он снова откинулся назад и стал изучать меня снова, поверх сложенных под подбородком рук и белых колен.

— Почему бы тебе не рассказать мне о своей матери, Матильда?

Глава двадцать четвертая

Помню рассказ отца о том, как он смотрел в окно самолета и видел, какими крошечными были наши дома. Теперь я знаю, что он имел в виду, когда сказал, что самолет накренился, но не упал с неба, и как окно наполнилось видом.

Я видела зелень Хоньяры и ее крыши, мы поднимались все выше, а они становились все меньше и меньше, пока все, что я могла видеть, не стало синим. Я улетала в Таунсвилль, к отцу.

Я все знала об отъезде. Я знала от Пипа, как уезжать откуда-то. Я знала, что не нужно оглядываться назад.

Мне не довелось снова увидеть Гилберта и его семью. Я не знаю, что с ними стало. Надеюсь, только хорошее. Мы так долго пробыли в воздухе. Прохладный салон был еще одним новым опытом, от него бежали мурашки. Я уверена, что задремала, потому что когда я посмотрела в окно еще раз, под нами была Австралия — ровная, растянутая и серая как кожа. В конце концов, она была не так уж и далеко. Я все ждала, когда самолет приземлится, но прошло много часов, прежде чем он начал снижаться. Ком в моем животе не имел ничего общего со снижением. Я надеялась, что понравлюсь отцу. Я надеялась, что буду соответствовать его воспоминаниям обо мне. На мне были новые туфли, новая юбка и новая белая блузка. А в бумажном пакете лежала моя старая одежда, ставшая уже лохмотьями, и зубная щетка.

В Таунсвилле легко заметить черного мужчину, особенно в аэропорту. Он стоял там, в терминале, и размахивал руками, его лицо — одна сплошная улыбка. Еще на летном поле у меня было время заметить в нем некоторые перемены, и я почувствовала в себе критическую сторону мамы.

Превращение в белого вот-вот закончится. Он носит шорты и ботинки, которые поднимаются выше лодыжек. Белая рубашка почти не скрывала выступающего живота. Отец и пиво любили друг друга. Так говорила мама.

Человек с флажками направил самолет на место парковки. Теперь настала очередь отца стоять, как тот человек с флажками, с распростертыми руками, готовыми обнять меня. Я не знала, что делать со своим лицом. Я хотела улыбнуться, но вместо этого у меня защипало в глазах, и, прежде чем я опомнилась, полились слезы. Это были слезы счастья.

Отец носил на шее серебряную цепочку. После объятий, он снял ее и надел на меня. Думаю, он просто чувствовал необходимость что-то мне подарить, и цепочка оказалась под рукой. Я и сегодня ее ношу.

— Посмотри на себя, — сказал он. — Только посмотри. — Он повернулся к толпе с сияющим лицом и белозубой улыбкой, словно приглашая остальных повосхищаться мною. Он спросил, есть ли у меня багаж.

— Только я и это, — сказала я, подняв бумажный пакет. Он поднял меня под руки и закружил. Я не знала, рассказали ли ему о маме. Насколько я знала, он ожидал, что она спустится по трапу того самолета вместе со мной. Он ничего не сказал, и его поведение мало что выдало.

Отец положил руку мне на плечо и повел в терминал, подальше от палящего таунсвилльского солнца. Именно в тот момент я заметила, как он украдкой посмотрел через серое летное поле на самолет. А когда увидел, что я это заметила, улыбнулся и сменил тему.

— Нам нужно кое-что наверстать, — сказал он. — Я купил по именинному торту на каждый твой день рождения, который пропустил.

— Это же четыре торта, — ответила я.

Он усмехнулся, и мы вошли в прохладу терминала; отец все еще держал руку на моем плече.