Мизери
Шрифт:
Назавтра они отправились в садик при церкви. Бабушка пошла в церковь, а Света с Верочкой приблизились к ограде, овалом огибающей садик, и схватились вдвоем за палку. Теперь это был ровный, хорошо оструганный обломок швабренной ручки, который нашла Света на помойке и отмыла утром щеткой. Он еще не просох и холодил пальцы.
— На старт, внимание, марш! — скомандовала Света, и они побежали.
Прутья церковной ограды располагались свободнее, чем в решетке на набережной, поэтому бежать приходилось быстрее. Даже Света запыхалась, а Верочка хватала ртом воздух, но остановиться не хотела. Обежав полкруга, они обе поняли, что можно убрать Светину руку, и Света отпустила Верочку, продолжая бежать рядом и держа наготове руку, чтобы подхватить палку, если она выпадет. Но Верочка держала палку крепко, ровно; звук выходил у нее дробный, глубокий — и она добежала так
— У меня получилось, — грустно сказала Верочка. — Но только если бежать очень быстро. Я не могу бежать долго. Я задыхаюсь.
— Нет, можешь! — нарочно грубо и сурово сказала Света. — Будешь тренироваться. Ты же видишь!..
Света не договорила. Бабушка вышла из церкви и с подозрением посмотрела на них.
— Что с вами? — спросила бабушка. — Как будто поссорились?..
И Верочка стала тренироваться. Каждое утро ходили они к церкви, и Верочка научилась обманывать бабушку, чтобы подольше оставаться вдвоем со Светой. То она посылала бабушку за мороженым, то за куклой, капризно хныча, а Света отворачивалась, стыдясь бабушки. То говорила Верочка, что ей холодно, и просила принести кофту. От церкви до их дома было неблизко. Бабушка возвращалась не скоро и заставала Свету и Верочку прогуливающимися парочкой у ограды, с палкой в руках. Руки у Верочки ходили ходуном, но на лице сияла довольная улыбка, и бабушка благодарила Бога, что он послал им такую милую девочку, как Света, и как жаль, что они скоро должны переехать, но город — один, и пора уж позвать Свету в гости, вот — в воскресенье, когда наши вернутся с дачи…
К концу августа Верочка бегала быстрее Светы. На бегу она могла держать руки в полной неподвижности, если в каждой находилось по палке. Переходя на шаг, Верочка роняла палки, и руки возвращались к болезненной пляске, но, пока она бежала, не отрывая глаз от палок, палок от решетки, ее почти было не отличить от обыкновенной девчонки, такой же, как Света, которая бежала рядом по внутреннему кругу.
Да, Верочка бежала так похоже, что какая–то тетка, подойдя с улицы, стала ругать ее громко за то, что она балуется, «где люди молятся». Тогда Света перехватила у нее палки, и они пошли шагом.
— Завтра попробуешь без палок, — шепотом сказала Света, завидев возвращавшуюся бабушку.
— Без палок не смогу, — задыхаясь, прошептала Верочка и помахала бабушке рукой, а потом поправила косу и сунула руку в карман, но рука вырвалась, рванулась к Свете, схватилась за рукав Светиного платья, оторвалась, вернулась, царапнула Свету по шее, упала…
Света смотрела на приближавшуюся бабушку. Бабушка бежала к ним, обхватив голову руками, и кричала:
— Верочка! Верочка!
Света взглянула на Верочку. Та вся тряслась и била левой рукой по ограде. Губы ее были синего цвета. Вокруг рта расползалась треугольная тень. Верочка дернула руками раз, другой, сжала пальцы, как будто хотела обхватить ими палку — палки, — и упала тихо на траву, прямо к Светиным ногам, тоже дрожавшим.
…Лица врачей «скорой помощи» были каменными, как тумбы ограды. Они забрали неподвижную Верочку и бабушку, а Свету оставили. Света не знала, что ей теперь делать. В том, что Верочка умерла, она не могла сомневаться. О том, что она убила Верочку, думать было нельзя. Света рванулась было за «скорой», потом сказала: «Мама!», потом подобрала палки и пошла на набережную. Там она стала ходить туда–сюда, не выпуская палок, глядя на ворота Верочкиного дома, откуда, как она знала, никогда больше не выйдет Верочка. Она ходила до темноты и ходила бы всю ночь, если бы мать, рассерженная и испуганная, не нашла ее в полночь на набережной и не увела бы обратно в обыкновенный, счастливый и непомнящий мир, где предстояло Свете прожить всю жизнь и ни разу не попробовать поверить в то, что, может быть, все же Верочка не умерла?..
В воскресенье Света с мамой переехали на новую квартиру в северных новостройках Ленинграда. Света ни разу больше не навестила их старый двор. От детства остались ей мама да Верочкина кукла в белом кружевном платье, с русыми длинными волосами и коричневыми глазами. Да еще нелюбовь к черным большим собакам. Долго потом, издалека завидев черного лохматого пса, Света сворачивала с пути и шла в обход, не
желая встречаться с прошлым. И этот страх прошлого остался в ней навсегда.Света проснулась от вороньего гвалта. Пасмурное утро просачивалось сквозь шторы и растекалось по комнате. Просыпаясь в темноте, Света знала, что должна вскочить, позавтракать и бежать на трамвай. Темнота означала будни. Разбуженная воронами перед рассветом, в утренних комнатных сумерках Света могла долго оставаться в постели. Свет возвещал о субботе. Наступали выходные дни, и… «…И прожить их следует так, чтобы в понедельник не было мучительно горько… Ну, и так далее…»
Света рывком вытащила себя из–под одеяла и побрела на кухню, где на плите в открытой кастрюле пылилась обветренная, спресованная гречневая каша. «Не пропадать же добру», — сказала Света, принимаясь за кашу. Но, даже разогретая, каша не пролезала в горло, и Света вынесла ее на помойку вместе с мусором, накопившимся за две недели.
«Я не убирала квартиру с прошлого года, — констатировала Света, возвращаясь с ведром. — Очень жаль, что некому оценить мою бородатую остроту».
Позавтракав жареным хлебом, Света поставила себе «для настроения» пластинку с голосом Эдит Пиаф и взяла в руки веник. Но голос Пиаф — надтреснутый, истеричный — надрывал душу, и Света бросила веник, выключила проигрыватель и стала думать. Думать было очень трудно.
«Думать трудно», — подумала Света о гречневой каше, за которую, наверное, в эту минуту дрались вороны во дворе: так усилился их хор, что мысль о каше, воспоминание об этой мерзкой склеившейся каше долго нельзя было отогнать, а, возможно, думать о каше приходилось из–за чувства голода, которое, сама того не понимая, испытывала Света; но каша не одна на свете, клин не сошелся на каше, и можно бы подумать о другой еде, например…
«Например, вспомнить тот обед в ресторане и мой замечательный тогда аппетит. Например, это…»
— Выбирай, — сказал Игорь и протянул ей меню.
— Лучше ты. У меня глаза разбегаются.
Игорь заказал цыпленка под черносливом для нее и котлету по–киевски для себя. И бутылку красного вина, советского. «Из старых времен», — попробовала пошутить Света, но осеклась. Игорь был хмур и непонятен ей. Однако она пришла сюда праздновать и собиралась получить этот праздник во что бы то ни стало, пусть бы даже он стал ей поперек горла. Света подозвала официантку, попросила принести вазу и украсила ресторанный столик букетом, подаренным Игорем. Это были огромные белые хризантемы, неподвижные и тяжелые, будто гипсовые. «Будто на могилу», — стукнуло сердце, но уже несли цыпленка, котлету, вино, и Света приготовилась есть и нахваливать. «Все съем, до распоследней косточки, — сказала она себе, подцепляя вилкой размякшую черную ягоду. — Разжую, проглочу, скорлупки не оставлю!» Играла тихая музыка. Пары, отделенные одна от другой тонкими перегородками, сближали–отдаляли головы. Тройки, четверки и шестерки шумели в стороне за разновеликими столиками, расставленными по нечеткой, но плотной спирали. Над покачивающимися головами сидящих текучим рисунком стлался сигаретный дым. Света с преувеличенной жадностью грызла цыпленка. Игорь быстро покончил с котлетой и сидел молча, вертя в руке кусок хлеба, внимательно всматриваясь в него, как будто на нем была записана важная информация, требующая немедленной расшифровки. Света положила недоеденного цыпленка на тарелку, облизнула губы и наклонилась к Игорю:
— Здесь уютно.
— Черных многовато.
— Кавказцев?
Она изобразила легкий испуг, но Игорь был не расположен подыгрывать ей. Он молча подлил ей вина и принялся крошить хлеб на скатерти, сначала разделяя ломоть на крупные куски, потом на лохмотья помельче и каждую более мелкую крошку превращая в десять мельчайших. Он мог — Света знала — провести за этим занятием целый вечер.
— Что ты сам не выпьешь?
— Я за рулем.
— Боже мой, от вас ли слышу? А помнишь…
Света стала вспоминать вслух — торопливо и очень ненатурально, как если бы она была уверена, что Игорь не может помнить того, о чем она рассказывала. Но, заискивающе заглядывая ему в глаза и вставляя через слово «помнишь?», она знала, что он все же обязан помнить то, что помнила она, обязан — по существующему между ними тайному соглашению, срок действия которого истекал именно сегодня, вот–вот. Он обязан был слушать и как бы вспоминать или хотя бы кивать ей. Хоть раз он должен был кивнуть ей, оторвавшись от крошек, густым слоем засыпавших скатерть!