Младший брат
Шрифт:
Глава пятая
—Ну вот, держите наконец.— Облаченный в звездно-полосатые плавки профессор Уайтфилд протянул Марку запечатанный конверт. — А книга для Андрея и калькулятор для вас были в пропавшем чемодане.
— Я уже звонил в Москву, — утешил его Марк. — Чемодан ваш отправили в Тбилиси, но сегодня после обеда обещали доставить. И не бойтесь, лезть в него никто не станет.
Нерадивый «Аэрофлот» обидел еще и Люси, избытком сдержанности не страдавшую. «Миссис Яновская, да успокойтесь вы,—лениво твердил Марк, — любая авиалиния в мире может потерять чемодан, тем более что его уже нашли, понимаете, нашли, обнаружили, разыскали!» «А если что-нибудь украдут? — вопила уроженка Лемберга. — Там моя американская одежда, и не нужны мне ваши паршивые триста рублей компенсации!» «В СССР нет воровства»,— защищался затравленный Марк. Пока суд да дело, Сара Коган ссудила строптивой соотечественнице
«Привет,— Марк прикрыл ладонью глаза от слепящего солнца,— как видишь, добрался и я до страны зрелого капитализма, озабоченной ростом цен на бензин, безработицей, Вьетнамом и проделками безобразника Никсона. Нашего брата, эмигранта из Совдепии, однако, покуда пускают, причем на правах беженцев, что дает массу разнообразных льгот. Я обосновался, как и следовало ожидать, в Нью-Йорке, и за два миновавших месяца завел кое-каких приятелей (с друзьями гораздо туже). Живу в небогатом Квинсе, засыпаю под грохот и мерзкий скрежет надземной железной дороги — вроде метро, но гаже, хоть и трудно представить себе что-нибудь гаже пропахшего гниющим мусором нью-йоркского метро, где на гитаре, как мечталось мне в Москве, не поиграешь — и выручку отберут, и инструмент разломают, да и музыканта, может, поколотят. Квартирка моя из одной комнаты с кухонькой и душем обставлена дареной и подобранной на свалке мебелью, купил я себе пока в Америке только пресловутые джинсы да машинку с русским шрифтом, английскую мне Берт презентовал, профессор один, наш мужик, пусть и не без либеральных загибов. Впрочем, тут все либералы, русские эмигранты вроде меня чуть ли не в фашистах числятся. Эйфория моя венская почти прошла. Вижу, что даже на свободе нужно изо всех сил крутиться, чтобы остаться на плаву, не говоря уж о том, чтобы выбиться в люди; эффективность здешнего общества мы в России безбожно преувеличивали, контакты мои устанавливаются до обидного медленно, и на хлеб я зарабатываю главным образом тасканием ящиков на складе, так что по вторникам и четвергам спина невыносимо ноет — сегодня, слава Богу, пятница.
После благопристойной Вены человек со слабыми нервами в Нью-Йорке вполне может свихнуться. Уж поверь другу Розенкранцу — из дому вечером выходить опасаюсь, грязь кошмарная, дома разрушаются на глазах, на вентиляционных решетках метро действительно спят нищие. Все эти прелести ничуть не умаляют обаяния и мрачной, что ли, праздничности Нью-Йорка — вероятно, величайшего города на земле, в котором все двадцать семь лет моей прошедшей жизни кажутся обрывками затянувшегося серого кошмара. Конечно, не говорю о друзьях — помню вас всех, люблю, скучаю».
Необыкновенно сильная волна, вскипев прохладной пеной, подкатилась к самым ногам Марка. «Серый кошмар, — с обидой подумал он, перетаскивая неприятно тяжелый лежак,—и тут же оправдывается...» Под слепящим солнцем проступали на страницах письма водяные знаки — силуэт замка о трех башнях, латинские буквы.
«Томлюсь я по родине? Наверное, нет. И все-таки скажу тебе о нашей главной ошибке: мы думали, что, за исключением языка, на Западе все как у нас, только лучше. Вкуснее колбаса, шире улицы, пьянее водка и хрустче антоновка. Нет, мой милый, Америка — это другая планета, и во всем богатейшем городе мира, где одной черешни дюжина сортов, не достать горсточки обыкновенной кислой вишни. Это ошеломляет — в буквальном смысле, будто топором по темени. Дело, разумеется, не в вишне, дело в тысячах мелочей, которые самой своей привычностью давали нам уверенность в себе, силы для дальнейшей жизни. Андрей на моем месте составил бы таким вещам список — и вышло б недурное литературное произведение. В остальном же изобилие неприличное, и у меня банановая болезнь, поражающая 99% русских эмигрантов, поскольку бананы немного дороже картошки и продаются в любой лавочке, каждый Божий день сжираю их по килограмму, а то и по два.
В городе несколько десятков тысяч русских, нашего полку с каждым днем прибывает. Выходит газета, идут толки об открытии еще нескольких. Публикуется и журнал, где вскоре появятся стихи А. Кое-что я послал и в «Континент». А ты не вздумай сердиться на А.—в конце концов всем действительно пора определяться.
На прошлой неделе издержал шесть долларов девяносто пять центов на «Лизунцы», с удовольствием и гордостью перечитал. Давно не получал ничего от Ивана, еще дольше — от Якова. Пусть не зазнаются и пишут, надеюсь, мои скромные подарки разбудят их задремавшую совесть. Впрочем, куда бы они писали — с моими переездами? А как ты? Женился ли уже? Зазноба твоя на самом деле ничего, только не попади к ней под каблук. Всевозможные приветы старику В. М.
Есть у меня к тебе и просьба. Боюсь, что мои родные так и не оправились после прощания. На звонки у меня денег пока нет, пишу регулярно, сам понимаешь... Выбери время, забеги к ним, расскажи что-нибудь хорошее об Америке на правах специалиста. А?
Тебя сюда не зову — ты выбрал другую дорогу, и дай тебе Бог удачи. А все-таки иной раз, засыпая, мечтаешь о том, как славно обитали бы всей компанией...
Да что говорить!Надеюсь, моим американским друзьям не откажут в визе. Из-за твоей осторожности я не слишком рассчитываю на вашу личную встречу, но, во случае, письмо они бросят в ящик, подарки доставят в дворницкую. На американской земле я стал куда пугливее, чем раньше. Чем больше собственная безопасность, тем чаще мучаюсь страхами за Ивана, за ребят из семинара, даже порою за тебя, хотя и безо всяких к тому оснований.
Калькулятор, заметь,— последнее достижение техники, так что цени друга Костю. Кисти для Яшки — настоящие беличьи, он давно о таких мечтал. Остаюсь твой верный товарищ Розенкранц».
Опрометчивое было письмо, неосторожное, для знающего человека — клад, со всеми своими прозрачными намеками и прямо названными именами. Но по мере того, как язычки пламени скользили по снежно-белой бумаге, превращая ее в черную, а там и вовсе в пепел, сливавшийся с серыми камнями пляжа, наш герой смягчался и, наконец, глубоко вздохнул безо всяких следов раздражения. Кто бы подумал, что за каких-то полгода так пропитается Розенкранц тем невесомым духом свободы, так отличающим западных людей от подневольных. Как смешно звучит это « всем нам пора определяться». Ты уже определился, Костя, ты потерял право решать за оставшихся, утратил дух тюремного братства. С каждым годом теперь ты все хуже будешь понимать нас, а мы — тебя. Потому-то и звучит так жестко и колюче слово «эмиграция», особенно теперь, когда выскользнувший из России попадает не куда-нибудь, а в страну изобилия. Грустно.
Возле самых заградительных буев, метрах в сорока от берега, Гордон отбирал у Руфи надувной мяч в виде глобуса, Диана ему помогала, Берт и Клэр в меру сил мешали. День стоял душный и влажный, страшно хотелось спать. Вчера допоздна выпивали в номере у Митчеллов, Марк рассказывал анекдоты, зачем-то ввязался в спор об Уотергейте, ушел, заснул, а минут через десять к нему уже постучалась встревоженная Клэр — известить о приступе астмы у соседа-дантиста. Застал Марк жизнерадостного мистера Файфа постаревшим лет на двадцать, накрытым до подбородка крахмальной простыней, уставившим тусклые глаза в потолок, на желто-бурые подтеки и потрескавшуюся штукатурку. Растерянная миссис Файф, заполнив могучим телом хилое гостиничное кресло, вертела в руках аэрозольный баллончик с лекарством. До самого приезда «скорой помощи» Марк авторитетно разъяснял страдальцу, что приступ, разумеется, аллергический, виновата пыльца сочинских магнолий, бывало такое с его туристами сто раз, «да что далеко ходить — в позапрошлой группе был точно такой случай...». Агата, кивая, несла какую-то чушь о недавней эпидемии сенной лихорадки во Флориде, Клэр поправляла больному подушку, приговаривая, что умеет, приходилось и в больнице сиделкой работать. И, возможно, так и помер бы бедный американец, если б не передовая советская медицина. Деловитый врач с торчащей из кармана халата пачкой «Беломора» дал ему кислорода из брезентовой подушки, сестра закатила в задницу порядочный укол — и зарозовели щеки мистера Файфа, и губы раздвинулись в облегченной улыбке.
«Что им можно дать, Марк? — забеспокоилась Агата, когда врач с сестрой принялись неловко раскланиваться.—У нас страховка... Блю Шилд... Она здесь признается?» Марк шепнул что-то по-английски ей, что-то по-русски — медикам. В результате его киссинджеровских усилий Агата извлекла из недр чемодана, а гости, смущаясь, взяли какие-то зажигалки, колготки и шариковые ручки. Беспокойная выпала ночь, беспокойная.
— Может, заглянем к тебе? Или ко мне? — Они вышли, наконец, от повеселевшего дантиста в гулкий ночной коридор.
— Нет, Марк.
— Почему?
— И старика жалко, и вообще как-то... — Боишься?
— Ох, Марк, как тебе не идет фальшивить!
— А ты злая.
— Нет. Поздно уже. А мне еще надо Биллу написать.
— Среди ночи?
— Он не хотел меня пускать. Будто чувствовал...
— Брось выдумывать, — сказал Марк без особой уверенности. Неизвестно, действительно ли писала Клэр в ту ночь праведнику Биллу, но мрачный Марк, вернувшись в кошмарный номер на втором этаже, с окнами, выходящими прямо на танцевальную веранду ресторана — пустую, впрочем, и мертвую в бледном зареве рассвета, сел за шатучий туалетный столик и попытался настрочить открытку своей нареченной. Взамен, однако, лишь выкурил сигарету, состроил несколько рож ни в чем не виноватому зеркалу и в конце концов, не раздеваясь, завалился спать.
Поутру он вновь крутился с обычной неутомимостью расторопного гида Конторы. «Главное—не обжечься,—потчевал он кукурузой, купленной по дороге на пляж, белотелую Хэлен, — и соль сыпать со всех сторон равномерно...» «Знаю, знаю»,—отвечала она, продолжая хихикать в ожидании сюрприза от советского початка. В Сочи ее восторги отчасти переключились на Леночку, однако именно отчасти, увы. Вот и теперь, вгрызаясь лошадиными зубами в угощение и показывая иногда свои тощие груди в глубине купальника, бедная старая дева обстоятельно жаловалась на трудности с изданием и распространением газеты, столь несправедливо обруганной в холле гостиницы «Украина» классово чуждым мистером Файфом. А две чайки, по-утиному плававшие в полосе прибоя, вдруг взмыли в воздух и, романтически воспарив над блистающим морем, одновременно ринулись вниз — схватить брошенный кем-то из восточных немцев кусочек булки. Хриплые крики, биение крыл. Победительница улетела, побежденная снова принялась с деланной безучастностью качаться на волнах.