Млечный Путь, 2012 № 03 (3)

Как известно, приняли решение о дивергенции апокрифа. Пост-Лем 1.01 развивался по начальной биографической линии, а для пост-Лема 1.02 внесли изменения для 90-х годов XX века. TKO повествуют, основываясь на интервью с тогдашними работниками МАТЦГ и логах администратора проекта. Ему (пост-Лему) преподнесли ежегодники тогдашней польской прозы. Он проглотил их и впал в меланхолию, ступор и общее безделье. Ему подключили нейропротезы юношеского интереса к миру. Он вернулся к чтению научной периодики и проникся доверием к Интернету; он захотел также чаще выходить из дома, поэтому ему омолодили «тело». Он написал много эссе и фельетонов. Ему вкололи сюжетную инъекцию. Он начал выстукивать на машинке роман, но через несколько десятков страниц выбросил его в корзину; и так три раза кряду. Половина отдела сидела потом над этими виртуальными обрывками. Высказывали пожелание встроить ему ограничитель самокритичности и небольшой усилитель самолюбования. В конце концов, все же пришли к решению передвинуть точку дивергенции апокрифа еще на 25 лет назад.

А поскольку этот гейдельбергский пост-Лем из 60-х и 70-х годов (конструкции 1.03.1020 — 1.03.1649) также подвергался модификациям и перезапускался на изменяемых параметрах (в том числе в различно модулируемых жизненных условиях и политических обстоятельствах), дивергенция коснулась также старых текстов. И так, например, пост-Лем, действующий в ПНР сурового коммунизма, в котором никогда не было «оттепели», не говоря уже об Эдварде Гереке, вместо «Новой космогонии» пишет предназначенную для печати вторую редакцию «Новой экономики», где не физики изменяются во времени и пространстве и «приспосабливаются» к готовым, идеальным математическим теориям, а меняются законы экономики и экономические системы. Поэтому не всегда и не везде действительным, согласно этой версии пост-Лема, является, например, утверждение о вытеснении лучших денег худшими или фальшивыми — об абсолютной эффективности закона невидимой руки рынка. И потому марксистская экономика как идеальная абстрактная модель, а в особенности плановая коммунистическая экономика, — может оказаться действенной, будучи сначала годами неэффективной (или фальшивой). Изменению подвергаются не скорость света, масса электрона, постоянные Планка или Больцмана — а законы спроса и предложения, форма кривой Лаффера или попеременность волн Кондратьева. «Новая экономика», внушая, что Маркс был прав, хотя он же не был прав (или, если желаете, был не прав, хотя был прав), не могла в рамках вышеприведенной имитации появиться в официальном обращении. Часть апокрифов Лема после дивергенции направилась дальше этим путем, создавая незавуалированную критику системы и вмешиваясь в политическую деятельность значительно сильнее, чем через Польское Соглашение Независимости и тому подобные движения.

Группа литературоведов Университета Карла Рупрехта по прошествии года начинает публиковать эти труды, и именно тогда, по мнению Тукагавы, Крупского и Орвитца, рождается современная апокрифистика, а вместе с ней новые области науки о литературе.

Волновая функция Станислава Лема

С течением времени апокриф Лема стартовал, дорабатывался и стартовал заново на параметрах все более осознанно отклоняемых; он существует уже в сотнях, тысячах версий. Таким образом мы узнаем произведения Лема, видоизмененные согласно математике хаоса: от очень друг на друга похожих, сосредоточенных вокруг аттрактора главной идеи (почти дословный сюжет романа «Расследование»), до сильно отличающихся в результате небольшого изменения начальных предположений — разбитых на литературных бифуркациях (например, события романа «Солярис», представленные объемным текстом с тем же самым началом, но с диаметрально отличающимися фабулами и финалами). НЕЛИНЕЙНОЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ занимается исследованиями текста, видоизменяющего линейный образец, то есть существующее произведение. Предметом анализа здесь является скорее соединение творческих процессов, приводящих ко всем возможным текстам, онтология в соответствии с теорией Ингардена.

Также представляющая производную нелинейного литературоведения и переживающая сейчас расцвет ФРАКТАЛЬНАЯ КРИТИКА не была бы возможна без помощи продвинутых апокрифологических инструментов. Анализу в ней подлежит не отдельное (квантованное) произведение, а волновая функция произведения (см. «Вероятностное литературное произведение» Ф. Кёпфа), имеющая свои экстремумы, степень вероятности и т. п. Версия текста, которая увидела свет — которую мы знаем как единственно возможную, ибо единственно настоящая — может ведь получаться на абсолютной периферии функции, из точек на ее графике, отвечающих маловероятным состояниям; в то время когда максимум функций дает произведение в совершенно другой форме. Бывают яблоки продолговатые, округлые, грушевидные — но яблочность яблока мы распознаем именно потому, что видим не один случайный фрукт, а континуум тысячи форм, реже или чаще реализованных.

Более расширенные анализы — апокрифа, разветвляющегося на миллионы версий в многолетних имитациях — проводят уже не на единицах «литературного произведения», а на «фрактале темы». Поэтому первоначальной относительно произведения, воплощенной в той или иной форме, является идея — и иногда эта самая идея может выразиться одним романом, иногда несколькими, иногда рядом коротких рассказов, а иногда сублимироваться в нефабульные формы или даже проявляться сугубо негативно, in absentia, т. е. вызывая отказ от написания других произведений. Таким образом в творчестве гейдельбергского апокрифа Лема проявлялся, например, фрактал Бога (в атеистических аналогах Его, как в «Не буду служить» или в «Уничтожение») и фрактал антитоталитаризма (только после водворения в тюрьму пост-Лемы пишут произведения чисто антикоммунистические, как «Вид с чердака» или многочисленные «Возвращения с Магелланова облака»).

Тем временем нелинейное литературоведение выводит очередные специализации, течения и школы в рамках течений, а именно: ОШИБОЧНУЮ ФИЛОЛОГИЮ (см. «Литература как несчастье» Альфонса К. Биттера), показывающую, что совершеннейшие языковые решения возникают в результате очевидной ошибки в стартовых параметрах, самые великолепные неологизмы — это дети лингвистических катастроф, семантических абсурдов (как из самой идеи переносного телефона получить «сотовик»? из нежеланной электронной рекламы — «спам»?), или ЭВОЛЮЦИОННУЮ ЭСТЕТИКУ, берущую хронологически упорядоченные произведения и их автора в неразрывной связке с критикой и аналогичными элементами обратных связей: только благодаря практичным аппликациям нелинейной апокрифистики можно увидеть, писал бы Станислав Лем так же при абсолютном неведении относительно восприятия своих прежних произведений. Оказывается, что до такой степени обращенные в самого себя, независимые творцы появляются как невероятно редкие исключения — что, как правило, рецензенты и критики являются соавторами более поздних книг писателей, творчество которых они описывают. (Что апокрифологи на основе сравнений параллельных процессов тщательно раскладывают на «авторства неполные» и т. п.) Аналогично законам естественного отбора, детерминирующих биологическую эволюцию, в эволюционной эстетике существуют законы, определяющие степень «приспособляемости» текста к существующей культурной среде (со своеобразными читательскими нишами, критиками-хищниками, волнами крупных вымираний и межавторским родственным альтруизмом), а также — шансы «выживания» автора с чертами, отличающимися от среднечеловеческого. Среди всех возможных мутаций Лема одна — научно-фантастическая — достигает наилучших результатов. Пост-Лемы, придерживающиеся реалистической прозы a la «Больница Преображения», зачастую заканчивают совершенно забытыми в истории литературы.

Эмансипация апокрифа

Работы по пост-Лему в МАТЦГ шли бы дальше своим путем, если бы не скандал с краковско-венским апокрифом, правовая ситуация которого столь радикально изменилась после ратификации европейскими странами капштадской конвенции 2055 года. Господа TKO ударяют в этом месте в высокие тона как ярые эгалитаристы для случая post hominem. Разделы, описывающие политические танцы, проходившие тогда вокруг «биологических» апокрифов, я считаю самыми слабыми во всей книге, но только в силу их очевидной агитационной ориентации (сравнения неархивированных результатов апокрифов с массовыми абортами и грубы, и мало логичны, ведь каждый цифровой процесс удастся открыть и повторить через любое время без вреда для внутренней «тождественности» процесса, непрерывность которого нельзя сохранить в операциях на материи), поскольку тогда самого Станислава Лема и литературу ТКО почти совершенно теряют из виду.

Напомним, что эмансипация апокрифа Лема, взращенного доктором Вильчеком и доктором Вейсc-Фехлер, была возможна раньше всех, поскольку возник он, прежде всего, как продолжение материального бытия Станислава Лема (ДНК и нейроструктур белкового мозга). Эту специфику, принципиально отличающую его от гейдельбергского апокрифа, использовали в работах коллектива для получения результатов, недостижимых для апокрифа, интерполированного из продуктов ума Станислава Лема. Апокрифические процессы продвигались у Вильчека и Вейсc-Фехлер в противоположном направлении. Поэтому если МИР + АВТОР = ТЕКСТ, а ТЕКСТ — МИР = АВТОР, то ТЕКСТ — АВТОР = МИР. Раскладывая оригинальное творчество Станислава Лема на когнитивной сетке, отвечающей его разуму в момент творения, мы получаем сумму внешних влияний (импульсы из мира), которые после преобразования дали на выходе лемовский текст. В МАТЦГ похожие эксперименты давали бы нулевую информационную прибыль: так как их апокриф реконструировали, в частности, именно из текстов, все дело свелось бы к петле тавтологии. Краковско-венский пост-Лем, однако же, позволял тут более глубокие проникновения.

Основываясь на этой МИРООТКРЫВАЮЩЕЙ ИНЖЕНЕРИИ (reverse cosmogony) Вильчек и Вейсс-Фехлер получили довольно большой спектр «миров Лема»: в диахроническом смысле (мира, постигаемого Лемом во время написания очередных книг), а также модульном (разные миры для разных значений тех параметров апокрифа, которые нельзя верифицировать на основе исторических данных).

Сразу проявилось то, что мы давно знали интуитивно: именно что писатель живет всегда в другом, своем мире. Многие из этих миров Лема представляют довольно оригинальные черты. Так, например, еще в 50-е годы XX века Лем жил в действительности, в которой коммунизм ДЕЙСТВИТЕЛЬНО представлялся благом для населения, а капитализм ДЕЙСТВИТЕЛЬНО разрушался до основания. Немногочисленны были в мире Лема женщины, кроме того, часто выступающие в мужском облачении. Люди как вид массово испытывали менее или более мягкие формы психических болезней, в особенности неврозов навязчивости, маниакальных психозов и расширенных параной. В толпе, в группе — они теряли человеческие черты, уподобляясь насекомым. Непубличные физиологические функции, как испражнения и секс, представляли предмет темного культа, который имел своих жрецов, пророков и апостолов, святые писания и тайные коды; это был реликт животного давнего прошлого человека, силой суеверия удерживаемый вопреки разуму. Вокруг Лема было много машин — природа незаметно переходила в машины — которые незаметно переходили в Бога. Бог как таковой не существовал, но именно эта абсолютная заменяемость (неотличимость) «искусственного» и «натурального» создавала большое пустое МЕСТО ДЛЯ БОГА — в наступающих после друг друга мирах их занимали разные существа (чаще всего Компьютер или его Программист, всегда в какой-то мере дефектный, ограниченный). В некоторых поздних мирах доходило также до скачкообразной дегенерации Homo sapiens: в это время одинокий Лем находился среди полчищ юных техно-троглодитов. Ему подменили человечество, когда он обратил взгляд в будущее.

После получения полных прав краковско-венский апокриф Лема сразу заблокировал публикацию этих докладов, как и любых исследований, базирующихся на результатах работы апокрифической программы, в каждой из ее версий и в каждом временном разрезе. (Приложение А «Апокрифов Лема» содержит схемы, передающие внутреннюю иерархию каждого из трех обсуждаемых апокрифов. То, что правом признается как отдельное физическое лицо, в когнистивистическом подходе составляет конгломерат множества сотождественных апокрифов оригинального разума. Например, в настоящем краковско-венском апокрифе Станислава Лема он «живет», или функционирует, как оценивают ТКО, в порядка от 56800 до 260000 пост-Лемах, причем это воплощение лемоподобия колеблется в недельном, а также годовом цикле, ибо принимается во внимание уменьшение вычислительных мощностей в уикенды и увеличение счетов за электроэнергию для охлаждения в летний сезон. Однако похоже, право остается безразличным по отношению к ситуациям с шизофрениками или с любимыми Лемом жертвами рассечения спайки большого мозга.)

Лем выходит из матрицы

Отдельный раздел ТКО посвящают ключевому моменту в процедуре эмансипации каждого апокрифа. Пока функционирующий апокриф находится в замкнутой среде данной имитации (в случае пост-Лема это чаще всего были фрагментарные бутафории ПНР-овского Кракова, Закопане или Берлина 1980-х годов), он, разумеется, не отдает себе отчет в своей настоящей — то есть апокрифической — природе. Чтобы выйти за имитацию и выступать как сторона в процессах во «внешнем» мире (в реале), он должен сначала понять и принять факт, что является именно апокрифом, и что все это было не жизнь, а лишь имитация, и все, что он испытывал, испытывал благодаря мощности компьютера. Как показали более поздние эксперименты апокрифологов, редко какой разум переносит подобную деиллюзию без повреждений.