Млечный путь

— Ты все усложняешь. А надо на жизнь смотреть просто, — продолжал Фокин.

— Я и смотрю просто.

— Если бы! Ты не на жизнь смотришь просто, дуралей, а на смерть! В этом твое глубочайшее заблуждение. Ты влез не в свое дело, займись тем, чем занимался всю жизнь. Ты ослепительно талантлив. Протри глаза и вернись в прошлую жизнь, я помогу тебе. Да у тебя это единственный шанс. Пиши книги.

— Писать? Ну, уж нет. Ждать, что тебя признают через сто лет?

— Ты останешься в вечности, идиот. Как Толстой, как Сервантес…

— Остаться в вечности… — я засмеялся. — Я хочу жить сейчас, а не через сто лет. Что мне до того, что меня признают после моей смерти. Я же этого не увижу! Пойми, меня не будет! Я не смогу насладиться успехом. А не это ли главное?

— Пиши, пиши… Главное не в этом, еще Пушкин сказал, что главное… — Фокин зевнул во весь рот, — главное — это выразить себя в звуке.

Я слушал болтовню Фокина и думал, что он, в сущности, разобрался во мне лучше меня самого. Укокошить его, что ли?

Но тут некое чувство вроде жалости или болезненного сострадания вдруг шевельнулось у меня в груди, что ненадолго привело в смятение мой грязноватый дух. Не напрасно я этого опасался. Видно, совесть изжита мной не окончательно.

— И весна мне не на радость, коль зима в душе моей… — запел Фокин. У него был приятный баритон. Почти как у Геворкяна. — Это песня про тебя. Жить надо страстями. А ты живешь головой. А поскольку она у тебя дырявая, все у тебя идет сикось-накось.

— Будь она проклята, эта Венеция! — вдруг вырвалось у меня.

Поздно вечером ко мне в номер постучали. Оказалось, служащий принес сверток от Симоны. В нем были мои шмотки и записка всего в одно слово: «scusa». Здесь все вежливы, не исключая богатых мерзавок.

…Я никак не мог уснуть. Пересчитал миллион слонов, потом — миллион баранов, потом — миллион ослов. Чуть не рехнулся. Миллионные стада вхолостую трубили, крутили хвостами, блеяли и шевелили ушами: сон не шел. Забылся я только под утро. Приснился мне ужасный сон. Будто я шестидюймовыми гвоздями приколачиваю Иисуса к зеркальному кресту на луковке моей церкви в Мушероновке.

Тонкая струйка крови на узкой, розовой, почти детской ладони. Кровь течет по желобку ладони, желобок, заполненный кровью, это и есть Его короткая земная линия жизни… Иисус, нежный, хрупкий, похожий на мальчика или юную женщину, слабо постанывает, протягивает мне окровавленную ладонь и недоуменно смотрит на меня пронзительно синими глазами.

Звонарь, похожий на Петьку, берется за веревку и с остервенением дергает ее книзу. Потом повисает на веревке и изо всех сил тянет ее к земле. Колокол отзывается пронзительным звуком, рвущим душу на куски. Я плачу. Но продолжаю злодействовать. Я уже не могу остановиться. Один гвоздь вбит, три других зажаты во рту. На языке кисловатый вкус ржавого железа. Я деловито и сноровисто, упершись коленом в хрупкое тельце Христа, работаю молотком, похожим на тот, что лежал на золотом блюде во дворце Симоны.

Некогда Агасфер отвесил оплеуху самому Христу. Нет-нет, я не какой-то там заср…ный Агасфер, я не стану размениваться на оплеухи! В моих руках длинный тонкий нож. Я убийца. Я убиваю Христа! Полилась кровь — темная, густая, как патока. Я видел детскую ладонь, видел линию жизни, прямую и ясную, как слово пророка. Я пресеку эту линию, я вобью в нее гвоздь, и человеческая история с этого мгновения потечет вспять.

И вот работа завершена. Все гвозди израсходованы. Ладони и ступни Иисуса намертво прибиты к зеркальному кресту. Голова Христа со спутанными волосами лежит на ввалившейся окровавленной груди. Иисус мертв! И тут словно раскаленное железо прожигает мне сердце. О, горе мне, горе! Да я же только что вколачивал гвозди в самого себя!

Я проснулся в слезах. Тут же постарался безотлагательно уснуть, чтобы быстрее пасть перед нежным Христом на колени и вымолить прощенье. Но сон не шел, не шел, не шел, будь он проклят! И так, плача и стеная, промаялся я до утра. «Ведь я сын твой, я сын твой, Господи, — взывал я к высшим силам, — спаси меня, прости и помилуй…»

Ночью я вышел из отеля и направился в ту сторону, где, как мне представлялось, было больше воды. Оказалось, что тут, куда ни кинь, натыкаешься на какой-нибудь канал. Раздолье для самоубийц. Ходил, примериваясь, часа два. Не решился. Потому что вовремя вспомнил набережную Тараса Шевченко. И кальсоны с дыркой на жопе. Это меня отрезвило и так рассмешило, что я решил не забивать себе голову мыслями о смерти, а позавтракать, тем более что наступило утро и у меня сосало под ложечкой.

Я зашел в первое попавшееся кафе и с невероятным наслаждением позавтракал горячими «панцеротти», запив их несколькими чашками очень сладкого кофе.

А на следующий день я втайне от Фокина покинул Венецию. Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Покровский бульвар я приду умирать… На родине мне будет умирать сподручнее. Я человек простой, а в Венеции умирают великие.

Но, прибыв в Москву, я понял, что и она не подходит для этого дела, во всяком случае, сейчас. И пробыл я в столице недолго. У меня были основания опасаться за свою жизнь, которая, как оказалось, все еще была мне дорога. Вдали от родных березок, надеюсь, я буду в относительной безопасности.

Глава 47

Хорошо помирать во цвете лет, когда ты силен телом и главное — духом: вооруженный и окрыленный силой духа, ты будешь помирать, можно сказать, с удовольствием, чуть ли не воодушевлением! А когда ты слаб духом, то ожидание неизбежной смерти может свести тебя с ума. Полезно не забывать высказывание Альфреда де Виньи: «Жизнь — мрачная случайность меж двух бесконечностей». Невеселым он был человеком, этот де Виньи.

Я припоминаю, что говорил Хемингуэй о бабах. Прославленный писатель, настойчиво уверявший читателей в том, что познал женскую природу, как-то сказал, что на свете много женщин, с которыми можно переспать, и мало женщин, с которыми можно поговорить. Ритка относится к последним, и мало кто понимал меня так, как понимала она. Ее планы выйти замуж, на мое счастье, в который раз рухнули, и уже через два дня я встречал ее в венском аэропорту. Она очень коротко постриглась, выкрасила волосы в золотистый цвет и стала еще больше походить на девочку-подростка.

— Классная хибара, — сказала она, расхаживая босиком по теплому паркету и коврам.

Месяц назад я приобрел виллу на высоком, правом берегу Дуная.

— Мне здесь нравится, Илюша, — она обняла меня. — Ты представляешь, никто не хочет брать меня замуж. Неужели я так плоха?

— Ты восхитительна, — искренне сказал я. — И ты, наверно, единственная, кто не желает мне зла. А замуж… Зачем тебе это? Поживи-ка ты, голубушка, пока молода, в свое удовольствие. Бабий век короток. Короче, чем у мужиков. Хватай жизнь за хвост, пока рука крепка и втянут живот. А что, кроме забот, пеленок и бессонных ночей у колыбели, принесет тебе семейная жизнь?