Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Я люблю кухню своей родины: для меня кус-кус остается самой вкусной едой на свете. Я обожаю оладьи, которые продавал на пляже в районе аэропорта один араб. Он приходил туда каждое утро в своем бурнусе, неся на голове корзину, полную этого лакомства…

Может быть, потому, что я с детства привыкла к столь отличной от европейской кухне, не такой стерилизованной, обеззараженной, пастеризованной, позднее, сколько бы я ни ездила по миру, у меня никогда не бывало проблем с желудком. Помню, как все мучились в Амазонии в время съемок «Фицкарральдо». То же было и в Бразилии, и в Венесуэле. Везде я спокойно ела блюда местной кухни и, в отличие от своих коллег, чувствовала себя прекрасно.

Горячие оладьи… кус-кус… Но однажды утром на пляже у аэропорта высадились американцы. Я помню песок,

солнце, море и нас: маму со мной и сестренкой, которая тогда была совсем еще крошкой. Внезапно от линии горизонта отделился и направился к нам американский солдат. Он опустился передо мной на колени и протянул горсть конфет, потом обнял меня и заплакал. Вероятно, я напомнила ему дочку, оставленную в далекой Америке… Он приходил и потом, приносил нам белейший хлеб, сгущенное молоко, шоколад.

Я прожила в Африке до восемнадцати лет. Там прошли мои школьные годы, годы беспечных забав, а вернулась я туда много лет спустя, уже киноактрисой, и мне был оказан прямо-таки королевский прием. Люди шли бесконечным потоком: весь Тунис хотел меня увидеть, поговорить со мной и даже потрогать, чтобы убедиться, что я настоящая. Я была единственной тунисской актрисой, и меня называли «la fille du Pais» — дочерью родины. Говорят, что и сейчас туниссцы ходят смотреть дом, в котором я родилась, школу, в которой училась, церковь, куда меня привели к первому причастию.

Я знаю, что вся Африка живет под знаком принудительной интеграции. Тунис в этом смысле всегда был более светской, более современной страной и отличался большей терпимостью — хочется верить, что такой он до сих пор и таким останется навсегда… Женщины в Тунисе, например, не носят чадру. Разве что какие-нибудь старухи…

Мои поездки в Тунис, вызывающие у меня чувство глубокой ностальгии, не позволяют мне делать социологические и тем более социально-политические выводы. Я не знаю, как и до какой степени переменилось в стране отношение к женщине. Вероятно, потому, что, возвращаясь, я сразу направлялась прямо на Юг, в Карфаген, в место моих воспоминаний, туда, где был дом моих дедушки и бабушки и собор, где отец Франк впервые нас причащал (сегодня это уже не церковь: почти все церкви в стране используются по иному назначению, стали библиотеками или чем-то еще).

Возвращаясь, я искала кладбища, но, к сожалению, их больше нет: нет могил бабушки и дедушки. Кладбища закрыли, а останки куда-то перенесли.

Я возвращалась, чтобы вновь увидеть небо цвета кобальта, увитые красными бугенвиллеями ослепительно белые дома в Сиди-Бу-Саиде — они часть моего детства и детства моей сестры.

И всегда находила там тепло земли, воздуха и человеческих отношений. Конечно, и нищету тоже. Но европейцам и вообще людям с Запада, которых шокирует африканская нищета, я хотела бы напомнить о нищете, встречающейся в современнейшем и цивилизованнейшем Нью-Йорке, где все чаще видишь людей, живущих на улице, людей, которые потеряли работу и не могут платить за жилье. И еще одна немаловажная деталь: жить на улице в Африке — это совсем не то, что жить на улице в Нью-Йорке, хотя бы потому, что температура и климат там разные.

Еще раз подчеркнув свою неспособность к социологическому и политическому анализу, я должна все-таки заметить, что африканцы, мой народ, привыкли довольствоваться малым. Им неведомы наши потребительские страсти, и они не страдают, как мы, из-за некоторых лишений.

Вспоминаю себя восемнадцатилетней африканкой: у меня были два или три платья, и я даже помыслить не могла о том, что когда-нибудь стану обладательницей шкафов, набитых пятьюдесятью или сотней платьев… Ни в моих планах, ни в моих мечтах не было ничего подобного. И питались мы очень просто.

В общем, другое измерение. Этим я вовсе не хочу сказать, что бедность, в которой живут другие, в данном случае африканские, народы, это нечто прекрасное и здоровое. Надеюсь, что никто не поймет мои слова так превратно. Еще и потому, что сегодня африканские народы стали еще беднее, чем тогда, когда я, африканка, жила вместе с ними.

А какой ужас — СПИД! Мы не можем игнорировать эту потрясающую трагедию. Вот почему мы с моим другом Жаком Мусаном создали ассоциацию для оказания помощи больным СПИДом и проведения научных

изысканий в этой области. Относительно СПИДа у меня своя теория: не знаю почему, но я уверена, что речь идет о вирусе, созданном в лабораториях и применяемом, возможно, как бактериологическое оружие в странах Востока. Если я не права, то чем можно объяснить, что эта проклятая болезнь появилась только сегодня? Ведь если бы она существовала раньше, мы все бы уже умерли.

В Африке СПИД свирепствует сильнее, чем в других местах. Лекарств от него не существует, больных держат взаперти — практически в своеобразных лепрозориях. К тому же там не проводится кампании по просвещению населения и профилактике. СПИД — единственное, что меня пугает сегодня в моей Африке. Больше меня ничего не страшит — ни ее ярость, которая мне так близка, ни ее звери, ни скорпионы, ни змеи…

В связи с этим мне вспоминается один фильм, в котором мы снимались с Моникой Витти, — «Укради у ближнего своего» (режиссер Карло Ди Пальма). Я уже говорила, что в жизни мы с Моникой были очень близки, очень дружны — мы так много хохотали вместе. Но на съемках Моника обнаруживает недостатки, очень затрудняющие общение с ней… К тому же она такая трусиха: пугается всякого пустяка, даже пролетевшей мухи. Однажды, когда она меня совершенно измучила всякими капризами на съемочной площадке, я взяла ужа и повесила его себе на шею, как колье. В тот момент я стояла к Монике спиной, а она снималась крупным планом. Обернувшись, она едва не упала в обморок. А я наконец рассмеялась. Мне так хотелось разрядить обстановку… В конце концов, это же был всего лишь фильм!

Африке я обязана своими добрыми отношениями с природой и с животными, которых я никогда не боялась и не боюсь — даже пауков и змей. Не испугалась я и тигров, когда однажды с ними встретилась. Может, потому, что по китайскому гороскопу я сама тигр.

Федерико Феллини говорил, что я наделена каким-то сверхъестественным даром, а заключается он в том, что я — дитя земли, что я очень хорошо себя чувствую, вступая в контакт с природой.

Со мной всегда и везде частица Туниса, даже в Париже. Это ковры. Когда-то ими увлекался Лукино Висконти. Он просто был влюблен в них. Все ковры для его дома доставляли из Туниса. А потом и я приобрела прекрасные тунисские ковры. Не знаю почему, но когда в мой дом залезли воры, они набросились главным образом на ковры и унесли их почти все. Тунисский ковер — это прямоугольник моей земли, по которой я продолжаю ходить. У него те же краски, то же тепло.

Но как я ни люблю ковры, одних ковров недостаточно. Мне нужно постоянно видеть тунисское море, тунисское небо…

Да, я очень люблю море Туниса: мне нравится, когда оно мутное, когда вода в нем перемешана с землей и кажется густой, как какао.

Но моя главная стихия — небо. В нем я, маленькая, вместе с сестрой выбирала свою звезду.

Африка. Мои корни. Это тепло, этот покой, эта тишина… Я чувствую себя там, как на материнских руках.

Сестры

Сестра — это твоя половина. Она делила с тобой семью, дом, страну, детство с его играми и слезами. Иногда именно из-за этого сестры ненавидят друг друга: каждая хочет быть единственной. И обе страдают из-за того, что есть другая — живой укор в твоем собственном несовершенстве. Мне кажется, что на определенном этапе своей жизни каждая видит в сестре соперницу, полагая, что та красивее, любимее, умнее.

Между мной и Бланш очень небольшая разница в возрасте, мы почти что близняшки. Я прекрасно помню, как мама, будучи беременной, говорила мне, тогда еще совсем маленькой, что скоро у меня появится братик или сестричка. Когда родилась Бланш, я сразу поняла, что сестричка — чудо. Она росла ласковой, красивой, мягкой, тогда как я в доме была мальчишкой-сорванцом. Каждый раз, когда кто-нибудь приходил к нам в гости, я пряталась под кроватью, чтобы избежать поцелуев и ахов, потому что совершенно не выносила сюсюканья. Так что все поцелуи и восторги доставались ей, и я в глубине души всегда считала, что она, в отличие от меня, их действительно заслуживает. Потому что Бланш была красавицей, а я — чудовищем. Однако никому, даже самой себе, не признаваясь в том, я все же страдала…

Поделиться с друзьями: