Мне скучно без Довлатова

Так вот, Володя Герасимов… Целый час мы его вспоминали, перебивая друг друга, выкапывая из прошлого самые невероятные подробности. Когда он работал в журнале «Костер», то пропивал даже почтовые марки и чистые конверты, когда учился в университете, то написал десятки дипломов (только для Ляли Хорошайловой целых два), а своего так и не написал.

Он работал в Пушкинских Горах экскурсоводом, и слава его была так велика, что экскурсанты ни о ком другом и слышать не хотели. Довлатов, который трудился там же, рассказывал, как однажды замученный похмельем Володя не вышел поутру на работу. Он остался у себя в избе, что называется, «поправлять голову». Делегаты от истомившейся экскурсии нашли его, соорудили из подручных средств носилки, на которые и водрузили Володю. Его несли посменно из Михайловского в Тригорское, поднимали на Савкину горку. Лежа на носилках, Герасимов рассказывал. Рассказывал он замечательно, предмет, за который он взялся, лучше него не знал никто.

Но и у всезнающего Герасимова есть (слава Богу, есть, а не был!) свой конек. Это Петербург и его окрестности. Бродить по Петербургу с Герасимовым, поехать куда-нибудь в пригород невероятно интересно и даже иногда чуть утомительно. Он знает все — десятки дат, имена архитекторов, фамилии владельцев за двести лет.

Проходя по какой-нибудь Троицкой улице, он указывает на заурядный доходный дом конца 19 века и начинает рассказ: «Построен в таком-то году, архитектор — имярек, принадлежал генералу такому-то. На первом этаже были магазин „Эйлерс“, винный погреб и страховая контора, на втором — контора журнала „Сатирикон“, кстати, над ней, на третьем этаже жил сам Аркадий Аверченко. Кроме Аверченко в этом доме в разные годы жили…» Называются десятки фамилий, даты, рассказываются подробности, и вы можете быть уверены, что все это абсолютно точно.

Теперь Володя один из самых известных специалистов по Петербургу. Говорят, что его экскурсии расписаны на год вперед.

А когда-то он просто бродил по улицам и рассказывал, бродил с нами, с нашими знакомыми, с приезжими иностранцами, которых мы удивляли володиной эрудицией. И это длилось годами, безотказно, бескорыстно. Почему именно «Стрельна» посвящена Герасимову? Да наверняка потому, что Володя ездил туда с Бродским, рассказывал наверно и о полетах первых аэропланов над стрельнинскими берегами и парками, над Петродворцом.

Через страницу от «Стрельны» стихотворение:

Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке отражения город. Позвякивают куранты. Комната с абажуром. Ангелы вдалеке галдят, точно высыпавшие из кухни официанты. Я пишу тебе это с другой стороны земли в день рожденья Христа…

Над стихотворением типографская пометка «Е. Р.». Это мои инициалы. Да и вообще стихотворение это было когда-то просто письмом ко мне, поэтическим посланием, как выразились бы в старину.

Под стихотворением дата: декабрь 1985 года, и рукой Иосифа приписано: «Во время третьего инфаркта».

Есть в моем экземпляре еще и другие записи, но это дело уже будущих исследований, «время — вещь необычайно длинная» и оно наверняка дотечет и до «академического» Бродского.

Итак, 4 октября 1988 года. Бродскому оставалось еще семь с половиной лет жизни, он еще выпустит два тома прозы, несколько стихотворных книг, получит орден Почетного легиона, премию Флоренции, мантии многих университетов. Он еще встретит Марию, и в жизнь его войдет огромная счастливая, я полагаю, последняя любовь. Он станет отцом Нюши. Мы еще увидимся в Нью-Йорке и Бостоне, в Роттердаме, Амстердаме, Венеции.

А потом будет и последнее свидание, в похоронном доме на Бликер-стрит. Когда зал закрывали, я помедлил и на несколько минут мы остались вдвоем.

Еще семь с половиной лет впереди. Через два часа придет Довлатов и мы отправимся на мерседесе Иосифа куда-то в Бруклин, на берег Гудзона, откуда, по его словам, лучший вид Манхэттена и статуя Свободы и какой-то симпатичный ресторанчик.

Иосиф покуривает, обрывая фильтры «Кента». Из музыкального ящика, принадлежащего когда-то Гене Шмакову, доносится моцартовский «Юпитер».

Кот Миссисипи прерывает дрему и подходит к хозяину, удостоверяя свое тождество с тем котом, что нарисован в моем экземпляре «Урании».

ПЕСОК

Наблюдатель во фланелевом костюме, я случайно к ним подсел за столик, обладатель электронной зажигалки, что наигрывает буги-вуги. Щелкаю я к делу и без дела этой полированной игрушкой и вполглаза потихоньку наблюдаю. Старая веранда у залива благородно называется «Волною». Ледниковых валунов навалы разделили это побережье между Репиным и Комаровым. А за столиком сидят полузнакомцы, что-то все-таки припоминаю: одного из них я раньше видел в молодости, там, в шестидесятых. Но теперь совсем иное дело, и ему пошли на пользу годы — он в кино большой администратор, и уже изъездил он полмира. Потому-то он спокойно курит дорогие сигареты «Ротшильд» и глядит на огниво заката через золоченую оправу. Это он меня окликнул первый, был он виноват передо мною (помнит ли об этом — я не знаю), но не слишком, а не то пришлось бы худо мне, не ожидай пощады, если кто воистину виновен, он найдет против тебя оружье.

Л. Лосев. 1974

Но теперь-то мы гордимся встречей, дорогих дружков упоминаем, мертвецы особенно почетны, но и средь живых есть монументы. Легкое вино с копченым мясом, зелень, помидоры — все чудесно. Спутники его лишь суетливы: только опрокинули бокалы и опять за женщину в матроске поднимают тост велеречиво. Но и мне матроска любопытна (впрочем, это вовсе не матроска — блузка в модном итальянском вкусе — синий воротник на белом поле и глубокий вырез треугольный). Были мы представлены, и ждал я, как она откликнется на это, — тихо так она сказала имя. Но и с ней я был знаком когда-то, так недолго, но и незабвенно. Под таким же светом предзакатным ранней осенью сказали мы друг другу: «Кончено, наш узел перерезан». Вот и повстречались. Боже! Боже! Что же я наделал? Что наделал в предзакатный час на милом взморье? Вот мы снова имена назвали, так давно известные друг другу, и закат сковал нас медным светом, алой и гранатовой подсветкой.

В. Некрасов. Париж. 1982.Фото Нины Аловерт.

Десять лет ушло — как не бывало, десять лет, как нас перемололо. Но ты стала несравненно лучше, несравненно — разве в этом дело? Вышло все — и все не получилось, все как надо — но нельзя однажды жизнь принять, как праздничный подарок… Может, впрочем, я и ошибаюсь. Ну, а сам я? Да, меня как будто попусту ничем не одарили. Может быть, наоборот, и это тоже дьявольские выкрутасы. Ах, как надо, чтобы хоть единый раз явился Санта-Клаус, вывалил мешок, гремя в прихожей, а в мешке все ваши сновиденья. Неужели вот он, Санта-Клаус? Далеко еще до Рождества-то. Это господин другой породы — чертик из пружинной табакерки. Но пора, уже пора обратно. Подошли официанты дружно, словно родичей в дорогу провожают. Собирают толстые пакеты. — Ты поедешь? — говорит мне главный. — Не могу, на дачу мне вернуться надо обязательно. — Вот жалко, ведь недолго будет белофинский свет наш, посидеть в такие ночи любо. — Нет, увы, — ответил я со вздохом, вспоминая скучную каморку в общежитии писательском убогом. Как бывает в срочный миг отъезда, все рассыпались. Хозяин ресторана утащил куда-то господина нашего, дружки пошли по пляжу прогуляться. Мы вдвоем остались.

Д. Бобышев и Е. Рейн

— Где теперь увидимся? — спросил я. — Где теперь, через какие годы? — Ну, теперь, — она ответила, — не фокус, хоть сегодня, завтра, послезавтра. Только для чего? Ведь все, что было десять лет назад, — все было правдой, только мне она не по карману. Был бы ты бродяга, неудачник, я бы думала: тебя я погубила; был бы ты деляга, вроде мужа моего, вышло бы — я приз переходящий. А теперь мне хочется покоя, я за десять лет его дождалась. — Ну, а я вот нет. Ведь все на свете, все, что я придумал, пересилил… ведь за всем одно воспоминанье: предвечерье мутное в июле, и стоим мы на соседнем пляже, надо нам спешить на электричку, надо нам решить, чего мы стоим. До сих пор я все это решаю, как решу, так и покончу с этим. — И тогда она сухую горстку мелкого песка взяла со взморья и вложила мне в ладонь. Что значил этот жест, никак мне не дознаться. Тут подъехал их автомобильчик, погудел нетерпеливо, нервно, отзывая компаньонов с пляжа, и через минуту он рванулся. Вынул зажигалку, закурил я, и она сыграла буги-вуги. То, что мы отплясывали буйно вперемежку с танцем па-де-катром. 1987–1992

РОЗОВАЯ МУЖСКАЯ ЗАМШЕВАЯ СУМКА

Это случилось летом 89-го года. В Амстердаме на барахолке Ватерлоо я приторговал себе сумку. Она была очень не новая, но и давал я всего два гульдена. Хозяин лавочки старый еврей сумку мне продал, но моя цена разгневала его. Отдавая сумку, он сказал что-то рассерженное, невразумительное на непонятном мне языке. Мне даже показалось приблизительно так: «Бери, уходи, и будь ты проклят».

Я положил в сумку очки, паспорт, авиабилет до Москвы, последние 30 долларов, блокнот со стихами.