Мне спустит шлюпку капитан

– Нанам-джан!. Нэ нервичай! Ти же знаэш – тэбэ незя нервичат! Сечас тебе плёхо будэт! «Скорую» потом нада будэт пазват! – папа бросает из рук туфель и щётку и подхватывал на ходу сползающую по стене на пол маму, подставляет под неё кухонную табуретку.

– Мне… Мне уже плохо… Будь ты проклята, Аделаида! Как ты меня мучаешь! Будь ты прокляла! Хоть бы я скорее умерла… – мама старается «не удержаться» и дальше сползти с табуретки на пол, но папа её ловит в воздухе и снова водружает на сиденье.

Это происходило всё чаще и чаще, а в последнее время почти каждый день.

Мама жила, как считала нужным. Она клала очки стёклами вниз. Хотя, казалось, должна была понимать, что стёкла царапаются и потом портят зрение ещё больше…

Чистя картошку, принципиально не клала её в воду. Картошка подсыхала и становилась иссиня-землянистого цвета.

Мама перед варкой вермишель обычно жарила. Кухня наполнялась удушливым дымом, а в тарелке вместо белых тоненьких палочек появлялась серо-коричнево-чёрная масса. В зависимости от степени сгорания вермишели при жарке.

– Мне так нравится! – говорили мама. – Как хочу, так и делаю! Не нравится – не жри! Когда будешь жить в своём доме, тогда и поступай, как тебе заблагорассудится!

Печенье, пирожки, хачапури всегда были удивительно кривыми и страшными. На одном противне невозможно было найти два одинаковых пирожка. Иногда казалось, мама их специально уродует, чтоб один не был похож на другой. Мама не хотела употреблять названия ни одного из блюд, кроме «яичницы». Из какого-то презрения что ли, из желания ли показать, что она «выше этого» – всяких разных кухонных заморочек. Печёт не от «хорошей жизни», а потому, что её семье «жрать» надо. Зато мама знала названия всех лекарств на свете. Особенно ей нравились иностранные, не какая-нибудь там «валерьянка» или «алтейка от кашля»! Ей нравились «энтеросептол», «адельфан», «амбосекс». Особенно торжественно мама произносила «тетрациклин с нистатином». И названия болезней любила и запоминала… Ну так это ж не какие-нибудь там «шанежки»! Это тромбоцитопеническая пурпура!

Пословицы и поговорки мама тоже уважала. Не все, конечно, а выборочно. Она ими широко пользовалась и очень любила повторять изо дня в день, из года в год, правда, одни и те же, каждый раз одни и те же, не расширяя свой репертуар, но и не урезая его:

– Без труда не вытянешь и рыбку из пруда.

«Не вынешь», а именно «не вытянешь и».

Или:

– Ласковый телёнок двух маток сосёт.

Аделаида была согласна на всю жизнь остаться без проклятой «рыбки», и тем более без молока вовсе, чем «сосать» двух волосатых, вымазанных в навозе коровьих «маток», которых она видела в деревне и которых, оказывается, надо было «сосать», чтоб всё в жизни пошло хорошо…

Аделаида хотела поскорей вырасти, потому что у неё была мечта. Точнее, две мечты. И про обе нельзя было рассказать никому. Но если первая была очень стыдная, но справедливая, то вторая…

По первой своей мечте она мечтала вырасти… Вот ей даже представлялась совершенно ясно такая картина, и вся в красках, – вот она выросла, вот идёт по улице в обтягивающих брюках и в зелёной спортивной майке, и никто, вообще никто на неё не оборачивается и не смотрит ей вслед, потому что она простая, нормальная и как все! Она заходит в магазин, что-то спокойно покупает, и продавщицы не делают вид, что им срочно надо что-то друг другу сказать, и поэтому они из соседних отделов подходят за один прилавок, а на самом деле даже не дожидаются, пока Аделаида уйдёт, и, буравя ей спину своими любопытными глазками, спорят, сколько же килограммов может она весить и какой размер одежды носит. Конечно, Аделаида и про эту мечту никому не расскажет, потому что мама и так считает, что она – «самый красивый ребёнок во дворе», а в школе вообще не их дело – нравится ли Аделаида себе, или всё таки мечтает похудеть. Нечего! Пусть думают, что очень нравится! Со второй мечтой было ещё сложнее. Тут уж Аделаида и сама её стеснялась, что она в ней вообще живёт. Она стеснялась даже больше, чем когда мечтала с мамой без глаза поехать в больницу. Она помнила, как страшно испугалась, когда эта мысль впервые зашевелилась в её голове. Но потом, придя в себя от радости, стыда и удивления, Аделаида поняла, что ничего в этой мечте страшного, в принципе, нет, потому что об этом никто не знает, и если она сама никому не расскажет – никто и не узнает. А как узнает?! Она-то то-о-очно никому не скажет и будет молчать! Стало быть – вполне можно и не стесняться своих мыслей, смаковать их детали, получать от них удовольствие, тем более, что такие замечательные грёзы были невообразимо приятны и так её успокаивали! Особенно приятно думать об «этом», когда никого рядом нет, когда идёшь в школу, или домой, и даже когда плаваешь вместе с «офицерскими жёнами» в бассейне, или когда перед сном.

«Оно» пришло как-то само собой, и как Аделаида ни старалась заставить себя отвлечься, или заменить это удовольствие другим, у неё ничего не получалось. Думая об «этом», она улетала в нирвану. Наверное, никакой алкоголь или наркотики никогда не смогли бы ей доставить подобное удовольствие. А замечталось Аделаиде… замечталось стать… чучельщицей! Да, самой настоящей чучелыцицей, со своей лабораторией, с живыми зверями в клетке, которые пока и не подозревают, что вскоре их поставят на деревянную подставку с маленькими колёсиками и прикрепят бумажку на двух языках – русском и латинском. Как это должно быть здорово! Сидит в клетке какой-нибудь заяц, или лиса, ест что-то и ни о чём не думает. А надо его умертвить. Как эго интересно! Вот он шевелится, а вот уже и нет! И всё у него на месте – и хвост, и зубы, которыми он только что жевал что-то, или хотел перегрызть прутья решётки, а вот уже и лежит. Потом с него снимают шкурку… Какая потрясающая специальность!.. Сколько в ней таинственного, неизведанного, необычного… Лаборатория красивая, всё блестит, везде кафельная плитка, никого нет, чучела на колёсиках на подставках стоят, пластмассовые глаза пучат. И так здорово – всё равно кажется, что это чучело, как отвернёшься, так и убежит!

У папы было много книг по биологии. Там главы с картинками, как именно надо делать разрез, чтоб «вычленить» тушку голубя из кожи и не «повредить» её, в смысле, кожу; как заштопать, если всё-таки плохо «отпрепарировал» и «эпидермис от натяжения лопнул». Аделаида не знала точно, что означает «отпрепарировал» и «эпидермис», но поняла, что это скорее всего – отделения кожи от мяса. Как прекрасно! Как ей раньше могло не понравиться там, в лесу, где вешали на дерево «жертвенного» барана?! Потом в книге было подробно описано, чем обрабатывать шкурку, чтоб она осталась «мягкой и эластичной», чтоб сделать «высококачественное» чучело, чтоб из него не лезла шерсть и оно не воняло. Чем его надо набивать, откуда начинать, чтоб правильно распределить «начинку», какую предпочтительно сделать подставку и так далее.

Какие смешные и наивные девчонки в классе! Они тайком читают стихи о любви и перебрасываются с мальчишками всякими записками. И что? Им такое нравится?! Но ничто вообще не будит так сильно воображение, как когда кого-то ранят в кино, или убивают. Тогда щекотится всё внутри!

Она готова была часами читать о правилах вскрытия птиц и животных, о «послабляющих разрезах». Она получала физическое удовольствие от этих книг, и расслаблялась, и чувствовала, как кровь стучит в висках одновременно. С тех пор, как она стала представлять себе такие картины, Аделаида перестала обращать внимание на мелкие житейские неприятности. Даже вопли мамы теперь казались ей тише и горячую воду для ног она стала подливать менее охотно. Теперь у неё было о чём мечтать! Она стала мечтать, как поймает голубя, или хотя бы воробья, чтоб сделать по всем правилам своё первое замечательное чучело! Она завела себе большую картонную коробку от торта и сделала из неё «силок». Силок делался, конечно, не из коробки от торта, но суть конструкции была одна: плоское донышко выбрасываешь, берёшь эту самую круглую вместительную крышку, подставляешь под неё палку, к которой привязана верёвка, и сыплешь туда крошки. Сам сидишь тут же рядом, спрятавшись за куст. Как только прилетает голубь или воробей и начинает есть, ты дёргаешь за верёвку, палка выскакивает, крышка от торта падает и накрывает собой птицу. Дальше уже дело, наверное, техники: засовываешь руку и хватаешь её. Она трепыхается, конечно, клюёт тебе пальцы, царапается, ну да чего не сделаешь ради науки! Потом всё, как сказано в книге, – умерщвляешь – тут уже много разных способов, поднимаешь дохлой птице голову вверх и делаешь острым скальпелем тонкий разрез вдоль шеи, грудки, живота, в лаборатории тишина… только пахнет спиртом, как у них в детской поликлинике… в общем – сказка!

Но, как Аделаида не гонялась за голубями, как не заманивала их, ни один не полез под крышку от торта есть крошки… Тогда она решила перейти на кошек. Тем более – у Лидиванны их было целых две. Зачем ей столько?! У неё и так дома воняет! Аделаида подумала, что сперва их нужно «прикормить», то есть – приручить к себе, а дальше – какая попадётся первой, ту и хватать. Это ж как замечательно: она эту кошку потом возьмёт на руки, будет поглаживать, та заурчит, ничего не подозревая… Где точно она будет производить умерщвление кошки, где производить вскрытие и эту самую чучелизацию, Аделаида пока не решила. Скорее всего – дома на кухне, когда мама будет на работе. «А ещё, – мечтала Аделаида, – потом, когда я стану взрослее, можно начать делать человеческие чучела!» У неё даже появился и первый человеческий претендент.

В «абонементную» группу на бассейн с ней ходил один, как его называл тренер, «Гиичка». Почему он плавал с женщинами, никто не знал. То ли он не мог плавать по другим дням потому, что все знали, что к нему домой ходит учительница английского языка, то ли ещё там что. Он всегда ходил по женским дням, и всё. Офицерские жёны его любили и хвалили всё время, как он «ножками делает», какой он «настоящий мужчина». Гиичка хоть и был немного младше Аделаиды, но совсем не тоньше. Но его почему-то не дразнили. Это было жирненькое, рыхлое создание с висячими сисями и ярко-красным пухлым ртом, похожим на присоску. Он ни с кем не разговаривал, старательно плавал вдоль пластмассовых дорожек, и ему разрешалось прыгать с полутораметрового трамплина. Он поднимал целый фонтан брызг, вылезал по лестнице на бортик, подтягивая на заду сполшие плавки в цветочек, и, громко отфыркиваясь, снова карабкался на трамплин.

Аделаиде с трамплина прыгать тренер не разрешал никогда. На бассейне вообще нельзя было прыгать никому. Только Гиичке.

Аделаида знала, что её не берут в «спортивную» группу за полнейшей непригодностью. Тот же самый замдиректора с бородавкой ей сказал открыто и цинично:

Пахудэи на двацать килаграмм – пасмотру.

Гиичку тоже не брали в «спортивную» группу. Хотя, судя по всему, его это и не беспокоило. Он спокойно рассекал между бабушками и «офицерскими жёнами» в «горках» и пудре, только изредка противным басом спрашивал: