Многорукий бог Далайна. Свет в окошке

Делать нечего, Илья Ильич с кряхтением поднялся (удивительно быстро проходит молодость, что своя, что вторая, дарованная памятью близких людей!), натянул неизменный костюмчик и отправился объясняться с хозяйкой книги.

Обитатели Отработки вставали со светом и ложились, когда на улице стемнеет. Электричества не жгла даже Лидия Михайловна, видать, и её вспоминали не слишком часто.

В Отработке всякий жил на первом этаже. Лестницы да и стены поветшавших домов не выдержали бы собственного веса, а вот просторов в нихиле, обнимающем островок человеческой памяти, хватало с избытком. Мостовых тут тоже не полагалось, но белая пыль под ногами лежала так густо, что можно было вообразить, что идёшь по сельской дороге.

Почему-то Илье Ильичу вспомнилось, как возвращался он в хоспис умирать. Тогда каждый шаг давался через боль не желавшего исчезать тела. Восемьдесят четыре года, что провёл он на земле, казались в ту пору непристойно коротким сроком. А теперь к ним добавились ещё девяносто пять, проведённых в царстве мёртвых, но всё равно исчезать не хочется. Говорят, последними словами какой-то долгожительницы, протянувшей без малого полтора века, были: «Я не хочу умирать, я ещё так мало пожила!» Конечно, когда измучен хворями и немощами полуразрушенного тела, поневоле возжаждешь вечного покоя, а если нигде ничего не болит... как сказал Станислав Ежи Лец: «Значит, ты уже умер». Но и мёртвому умирать неохота, тем более что ничего не болит, просто ветхое тело всё хуже и хуже слушается. И всё-таки даже в этом положении есть множество маленьких радостей. Проснуться с утра и лишнюю минуту поваляться в постели, слушая тишину, — это уже радость. Выслушать сетования соседок, покивать и посочувствовать. Почему-то в Отработке прозябает впятеро больше женщин, чем мужчин, то ли женщины более экономны, то ли бабушек чаще вспоминают... Рассказать о чём-нибудь своём, заранее зная, что тебе посочувствуют, но помочь не смогут. Раз в год, если не совсем обнищал, когда в июне беспамятный парод потянется на погосты отдавать долги ушедшим родителям, устраивать скудные чаепития для себя и пары приятелей. Всё-таки хорошо, что у него такая запоминающаяся фамилия и могила у самой дорожки. Жаль только, что участок этот теперь совсем заброшен и бронзовая позолота с плиты облезла, так что надпись больше не бросается в глаза. Но даже теперь на Троицу три-четыре десятка лямишек он получит. Одно беда, год протянуть на эту сумму никак не удастся.

Илья Ильич дошагал к знакомому перекрёстку и остановился в недоумении. Квартиры Лидии Михайловны не было, лишь огромная, по колено, куча отработки оплывала в окружающем безветрии. И нигде ни малейшего следа женщины, умудрявшейся даже тут жить по-человечески и до последнего дня помогавшей жить по-человечески всем окружающим. Можно было не спрашивать, что случилось, — такое пусть не слишком часто, но происходило именно в этом районе, где забвение было нормой. Человек устроен странным образом, в самый убогий район Города редко попадала бомжеватая дрянь, все пропойцы и никчемушники истлевали гораздо раньше, не оставляя следа ни в том, ни в другом мире. А тут доживали вторую жизнь неприметные, но хорошие в массе своей люди, оставившие по себе не слишком прочную, но добрую память. Родные и друзья любили и часто вспоминали их, но обидным образом не передали память об ушедших своим правнукам. То ли человек изначально так устроен, то ли жестокий двадцатый век лишил людей памяти, но из детей двадцать первого века почти никто не может назвать имя собственного прадеда и уж тем более вспомнить девичью фамилию прабабки. Одни вовсе живут Иванами, родства не помнящими, другие по душевной лени избрали себе девизом «Deus conservat omnia». Некоторые, впрочем, и в Отработке не бывали, живут себе на полную катушку, не заглядывая в кошель и не размышляя о том, что ждёт их, когда мошна опустеет. Другие трясутся над каждым грошом и спят на полу, ровно собачонка. Илья Ильич поддерживал в доме минимальный порядок: сидел на стуле, спал на кровати. На такую жизнь требовалась в год пара мнемонов. Но вот уже несколько лет, как эту сумму он недобирал. В кошеле оставалось тридцать две лямишки, а в живом мире холодеет февраль, так что до июня не дотянуть при всём желании. Впрочем, камень на Северном кладбище останется, так что быть ему призраком до тех пор, пока заботливые городские власти не сочтут нужным снести беспризорные могилы, превратив зелёный участок в зону отдыха счастливых горожан. Какие сейчас дома власти, чем народ живёт, Илья Ильич давно не интересовался. Иной раз соседи сообщали слухи о живых делах, и этого было довольно. Живут люди, а потом попадут сюда и будут жить здесь, принеся в загробный мир свои порядки. Иногда Илья Ильич подумывал, а не является ли безразличие, обычно не свойственное ему, следствием начавшегося превращения в призрак, и принимался расспрашивать знакомых о новостях, но сама мысль, что дома вот-вот грянет двадцать второй век, была неприятна. Илья Ильич не любил фантастики, предпочитая строить дороги. Если бы он продолжал жить в Петербурге, в своей квартире на проспекте Энгельса, то двадцать второй век подошёл бы незаметно и буднично, как это случилось с двухтысячным годом, не было бы в нём ничего сюрреального, и приход его не вызывал бы недовольства. А потом Илья Ильич предполагал, что впадает в мизантропию и недоволен живым миром оттого, что там у него не осталось ни единой родной души. Ведь другие жители Отработки интересуются, пусть не политикой и чудесами техники, а праправнуками и праправнучками, ведут счёт потомкам, которых не видели и которые не желают их помнить, тревожатся их бедами и радуются удачам. Как ни верти, древнейший культ предков был всё-таки самым человечным. Люди знали, кто они и откуда.

Такие мысли, медлительные и бесконечные, словно абзац на полторы страницы, осаждали Илью Ильича в часы одиночества и составляли отныне суть его жизни. И ещё, конечно, разговоры и чтение книг, которые он брал у Лидии Михайловны. «Брал» — глагол в прошедшем времени: больше книг не будет.

Возле холма, который даже могильным язык не поворачивался назвать, стояла ещё одна местная богачка, Елена Ивановна. Была она когда-то учительницей младших классов и до сих пор, семьдесят лет спустя, получала порой мнемоны от бывших учеников, которых оставалось уже совсем немного и которые очень редко вспоминали свою первую учительницу. Ещё одна беда современного человека: сентиментально отхлюпав носом на выпускном вечере, всякий начинает считать себя взрослым, не думая, что вся его взрослость заключается в том, что он забыл себя самого и собственное детство. Памяти нашей едва хватает на пять минут, и в результате по десять раз на дню человек, полагающий себя мудрым, наступает на одни и те же грабли. А ведь для настоящей мудрости нужно так немного — остаться в глубине сердца прежним ребёнком. Этому тоже учит память.

Елена Ивановна плакала, хотя в Отработке люди плачут редко — нечем.

— Ведь я вчера у неё в гостях была... — горестно твердила она. — Лидочка меня кофе угощала, сказала, что у неё день рождения. А я, бессовестная, пила. У меня деньжищ — труба нетолчёная, а она, оказывается, последние минуточки на ветер пустила!

— Не надо так говорить, — строго произнёс Илья Ильич. — Так оно, может быть, и лучше. Жила человеком и человеком умерла. Я сам иногда думаю: стоит ли последний мнемон на год растягивать?

— А ведь она, наверное, знала...

— Знала, — подтвердил Илья Ильич. — Я у неё вчера книгу брал, Драйзера, так она сказала, чтобы я постарался прочесть её за один день. Никогда она никого с книгами не торопила, а тут... Значит, знала, что не успею.

Они ещё долго стояли, обсуждая случившееся. Подходили другие жители Отработки, горестно качали головами. Здесь было не принято жалеть окончивших свой век, но Лидия Михайловна казалась вечной, и её скромная библиотека была гордостью района. Какой-нибудь эфемер, свалившийся в Отработку, чтобы через месяц исчезнуть, успевал если не прочесть, то полистать книгу, и знал, что тут тоже всё как у людей. Так что жалели не библиотекаршу, жалели себя самих.

— Вы-то как? — спросила Елена Ивановна, когда они отошли от медленно оплывающей погребальной кучи.

— Со мной всё в порядке, — привычно ответил Илья Ильич. — Там все будем, но пока — держусь.

— Если что, я могу помочь, — предложила Елена Ивановна. — Меня недавно Лёшенька Иванов вспоминал. Слабенький был ученик и хулиганистый, а вот, поди ж ты, не забыл. Я его тоже хорошо помню. Бывало, спрашиваю: «Куда ж ты с такими знаниями?» — а он отвечает: «Только в тюрьму!» Это в восемь-то лет. Он тоже часто это вспоминал, особенно когда его судили за хулиганство. Два года дали. Я иногда думаю, ведь учила — душу вкладывала, а дети выросли разные. Большинство — нормальные люди, а некоторые и в тюрьму попадали, и спивались, и наркоманом кое-кто стал. И что я не так делала — понять не могу. Они ведь маленькие — все хорошие, даже самые запущенные...

— Вы всё делали как надо, — успокоил Илья Ильич. — Видите, сколько лет прошло, а вспоминают вас. А я вот недавно лямишку получил обидную. Какой-то автолюбитель на старинной «Тойоте» в выбоину колесом попал и помянул недобрым словом, кто, мол, эту дорогу строил. А я её и строил, в семьдесят седьмом, начальником колонны был. Новые-то машины этих колдобин не замечают, так дорогу никто и не ремонтирует. Лямишку я получил, а обиды на целый мнемон. Ведь дорога сто двадцать лет простояла, и ни разу полной замены покрытия не делали. Подмажут гудроном — и всё, дальше катай! А подложка-то расплывается! Амортизационных подушек там нет, какие подушки в семьдесят седьмом году? Давно пора эту шоссейку менять, а она служит. Вот только люди меня недобрым словом поминают, как будто это я виноват, что из могилы не вылез и покрытие не сменил.

— В России две беды, — согласилась Елена Ивановна, — но дураки — хуже.

— Когда эту дорогу строили, смешной случай приключился, — начал рассказывать Илья Ильич. — Дело на Вологодчине было, на границе с Костромской областью, места глухие, деревеньки маленькие. И тут какой-то местный мужик говорит, что он в соседней деревне на асфальтовом заводе работает. Я обалдел. Спрашивается, из чего они там асфальт варят? Битум нужен, нефтяной пек — это всё отходы крупного производства, в деревне таких вещей не найдёшь. Мы для себя гудрон за четыреста километров возили, а тут асфальтовый завод под боком. Я, конечно, всё бросил, помчался выяснять. И знаете, что там оказалось? Ни за что не догадаетесь — углежогные печи!

— Простите, что?..

— Печи для сухой перегонки дерева, — пояснил Илья Ильич. — Это же старинный промысел — углежоги.

— А, так это я знаю! У Некрасова: «Гнали безданно из пеньев смолу...»

— Вот-вот. У них там четыре сорокакубовые печи стояло, лесхоз сосну государству сдавал, а берёзовый подлесок шёл или на дрова, или на перегонку. Активированный уголь делали. Его в медицине применяют и для водоочистки. А кроме того, используют в противогазах. А раз противогазы, значит, завод военный и нужно его засекретить, хотя на нём народу всего ничего работает, человек десять. Вот и придумали, что это не угольный заводик, а асфальтовый. При перегонке берёзы кроме угля дёготь образуется. Прежде прямо дёгтем и торговали, тележные оси смазывать, сапоги, а в наше время кому он нужен?

— Мыло дегтярное было, — возразила учительница, — против педикулёза. И ещё — дегтярная мазь, от чесотки. В пионерских лагерях мы часто ею пользовались, а то дети встречаются такие запущенные...

— Это слёзы, сколько его нужно — на мыло да на мазь? А у них сотни килограммов. Вот и придумали из дёгтя гудрон делать. Его едва хватало подмазывать окрестные дороги, но название громкое — асфальтовый завод!

— Не всё ли равно, как его называть? Главное, что дороги чинили. И ваша дорога потому, может быть, и сохранилась, что её тем дёгтем мазали. Так что не смешная ваша история, а поучительная.