Многосказочный паша

Что же касается меня, я был совершенно уверен, что гнев Божий разразится над злодеями, и без ропота предавался воле Его. Я думал о Марии и клялся исправиться и бросить вес прежние шалости, если Бог сжалится и сохранит жизнь мою.

Вечером спустились мы в каюты, но никто не думал засыпать, — так были мы напуганы вечерним происшествием. В восемь часов колокол, сам по себе, еще громче обыкновенного, пробил восемь раз, и ужасные слова «Экипаж наверх!» раздались громче вчерашнего. Вода побежала в корабль, и мы высыпали на палубу; как и вчера, дойдя до кубрика, она перестала прибывать и была к восьми часам утра выкачана.

Так прошел целый месяц: каждый вечер голос вызывал всех наверх, а вода наполняла корабль до кубрика. Мы совершенно сбились с курса, никто и не думал заботиться о руле. Экипаж привык к этому ужасному явлению; матросы стали пуще прежнего пить ром и даже подшучивали над «боцманом средней вахты», как они называли досаждавший голос. Однажды вечером они отказались выкачивать воду, и она оставалась в корабле целый день. Под вечер все пошли спать, но знакомый голос пуще прежнего заревел: «Экипаж наверх!»

Все остолбенели от ужаса, и какая-то сверхъестественная сила против нашего желания повлекла нас на палубу. Никогда не забуду ужасной картины, которая поразила взор мой, когда я взошел на палубу: пятнадцать окровавленных трупов бывших моих товарищей лежали в ряд на палубе. Мы стояли в совершенном онемении; волосы поднялись дыбом на головах наших. Не прошло и пяти минут, как один из трупов поднял руки и ужасным гробовым голосом воскликнул:

— Каждый своего!

Матрос, который убил этого несчастного, невольно приблизился и встал около трупа как вкопанный. Никогда не забуду я стона, с каким он повалился в объятия мертвеца, который сжал его в своих оледенелых руках, покатился к борту и упал с ним в море. Блеск молнии ослепил нас на несколько минут, и когда мы прозрели, ни одного трупа не было уже на палубе.

Происшествие это имело ужасное действие на злодеев. Все лежали на палубе навзничь, каждый на том месте, на которое упал при блеске молнии. Солнце давно уже взошло и стало палить спины их, но разбойники и не думали вставать. Так лежали они до самого вечера. Лишь только солнце закатилось, как очарование кончилось; пираты вскочили и поползли вниз к койкам. В полночь звон колокола раздался снова, и ужасный голос вызвал всех на палубу. Четырнадцать трупов лежали в ряд; один из них подозвал своего убийцу, заключил его в свои объятия, покатился с ним к борту и упал в море; опять блеснула молния, и все исчезло. Каждую ночь повторялось то же, пока наконец очередь дошла до боцмана: его утащил с собой убитый им капитан. Тут с вершины грот-мачты раздался ужасный голос, сопровождаемый оглушительным хохотом: «Ну, кончено!», и вода, стоявшая до тех пор в корабле, ушла, и корабль был свободен, как и прежде.

Благодаря небо за чудесное избавление, лег я на палубе и, не смыкая глаз в продолжение всего этого времени, в первый раз заснул сладким сном. Долго ли я спал — не могу сказать Вашему Благополучию, может быть, сон мой продолжался несколько дней, но наконец людской говор разбудил меня. Капитан корабля, который шел из Мексики в Южную Испанию, заметил наш бриг, который волны бросали из стороны в сторону, и послал шлюпку узнать, есть ли на нем хоть одно живое существо. Я боялся рассказать случившееся с нашим экипажем, думая, что они или не поверят, или не захотят взять с собой человека, который был товарищем людей, своими ужасными преступлениями навлекших на себя гнев Божий. По этой причине я сказал им, что, нагрузив корабль своим товаром, отправился в морс; что экипаж корабля, казалось, был зачумлен, потому что все умерли в несколько дней, и что я один остался в живых, и вот уже шесть недель ношусь по морю один-одинехонек.

Испанский корабль был нагружен кошенилью и медью — товаром, не требующим много места, и потому капитан корабля согласился взять моего товара столько, сколько место позволит, и то если соглашусь заплатить ему довольно большой фрахт. Я, разумеется, с удовольствием согласился, и все, что было подороже, было перенесено на испанский корабль.

Ветер дул попутный, и мы через два дня завидели Валенсию, место назначения корабля.

В Валенсии продал я товар свой довольно выгодно и намеревался возвратиться в Тулон, чтобы еще раз взглянуть на любезную Церизу, которая не выходила из моей памяти.

— Вот, Ваше Благополучие, приключения моего второго путешествия, — заключил ренегат с поклоном.

— И очень хорошего путешествия! Оно нравится мне лучше первого. Мустафа, дай ему десять золотых. Завтра увидим, что скажет третье его путешествие.

— Видишь, — сказал Мустафа, когда паша удалился, — что совет мой был не худ.

— Превосходен! — отвечал ренегат, протягивая руку за деньгами. — Завтра буду я лгать лучше самого искусного в этом брадобрея.

Глава VII

— Свет от Бога! — воскликнул паша по окончании дивана, в продолжение которого многие облегчились от своих земных сокровищ, а некоторые избавились и от груза мирских мыслей и забот. — Ну, что у нас сегодня, Мустафа?

— Да не уменьшится тень Вашего Благополучия! — отвечал визирь. — У нас есть в запасе раб, который, как известно Вашему Высокомочию, в тот самый вечер, как Али и Гуссан, эти сыны шайтана, были столь справедливо наказаны за их ужасные преступления, обязался положить к стопам вашим свею историю. Есть еще и рукопись испанского раба, переведенная моим верным греком. Он сказывал мне, что слова ее напитаны медом и что благозвучие их подобно пению соловья, воспевающего свою любимую розу.

— А где гяур, который рассказывает свои путешествия? — прервал паша. — Ни от одного из наших рассказчиков не слыхивал я подобных.

— Гяур на море, Ваше Благополучие. Он настоящий Рустан на борту корабля, на котором везет богатства в ваш высокий пашалык. Он вопрошал толкователей звезд, и звезды обещали благополучное окончание его предприятий Завтра ожидаю его сюда.

— Нечего делать, нужно довольствоваться тем, что есть. Позови раба. В ожидании Гуккабака с его чудными рассказами будем слушать и эти истории.

— Мудрость Вашего Благополучия далеко превышает самого Локмана, — сказал Мустафа. — Гафис говорит: «Дорожи каждым мгновением, которым дарит тебя небо. Кто скажет, какой конец будет иметь всякая вещь? »

Мустафа дал знак, и невольника ввели. Во время его заключения слуги Мустафы донесли, что невольника посетил Аллах, другими словами, что он сошел с ума. Несмотря на это, Мустафа, не имея под руками ренегата и не смея не представить паше рассказчика, или, лучше, истории, решился впустить его.

— Ты просил меня выслушать твою историю, — начал паша. — Я согласен, желая доставишь тем удовольствие не тебе, но себе самому, потому что люблю хорошие истории; надеюсь, что твоя не обманет меня в ожидании, иначе ты бы не осмелился просить меня об этом. можешь начать.

— Паша! — сказал невольник, севши в углу комнаты и покачиваясь всем телом то в ту, то в другую сторону. — Несчастен тот, кто не признает восстания, которое — как я уже говорил Вашему Благополучию — возносится высоко, высоко… до вечно покрыты светом вершины Гебруса и, несмотря на то, стоит не более четырех или пяти пар…