Многоточия

Почерк больного был размашистым, стремительным. Такой почерк вырабатывается у людей, поглощённых крупной идеей. Таким почерком пишут люди, которым болезни нипочём. Люди, дух которых есть часть духа Вселенной.

Рассказ, заполнивший тетрадь, получился коротким. Да и может ли быть длинным рассказ о главном, квинтэссенция мысли?

Сергей Викторович понял, как безнадежный больной сумел написать свои слова. Дрожь познания, дрожь предчувствия прокатилась по телу врача, зародившись в сердце и опустившись до ступней. Человеку, написавшему такое, смерть не конец!

Понял врач и то, зачем Иванов написал рассказ.

Закрыв тетрадь, Сергей Викторович вспомнил всё лучшее в своей жизни. К удивлению доктора, удивлению уставшего от жизненных дней человека, выяснилось, что хорошего на его пути случилось очень много. Но отчего-то, совершившись, попряталось оно по пыльным чуланам памяти, засело в темноте клеточек-закоулков, закрасилось проступившими ярко кляксами дрязг и неприятностей. Мелкое перекрыло главное.

О космос, безначальный и безбрежный!

Тетрадь Иванова осветила счастливые эпизоды, соединила в хоровод, в центре круга которого, словно посреди сцены, стоял изумлённый доктор.

Он сорвал с вешалки пальто и шарф.

VI

Поправляя очки на носу, Сергей Викторович шагал по сырой, пахнущей талым снегом улице, впервые за годы выбрав пеший маршрут, возвращаясь домой ногами, без метро, без автобуса, без такси, без назойливых приятелей с их автомобилями, которые непременно застревали в пробках, и чувствовал, как работают мышцы его лица, как губы встречают прохожих улыбкой.

— Психом меня считают или пьяным, ну, пусть! — шептал доктор, под стук собственного сердца гоняя ботинками лужи под расколотым, битым льдом, вдыхая дух отогревшихся сырых клумб и думая, что последний рассказ Иванова научит счастью человечество. Надо только опубликовать тетрадь, перевести на разные языки. Ни капли несчастья не останется на Земле!

Сергей Викторович купил бутылку лимонаду, будто двенадцатилетний мальчишка, уселся на скамейку и с наслаждением отпил холодной шипучки. Уж больно жарко было в груди, так и до инфаркта недалеко.

Раздавив каблуками лёд, на скамейку опустилась девушка из рассказа Иванова, только не крохотная, а высокая, повыше, пожалуй, Сергея Викторовича. Было на ней то самое белое платье, одёжка не по ранней весне.

— Отец мой благодарит вас. — Веки её опустились и поднялись.

— За что? Я ничего не сделал. Я не мог. Он…

— Вы несёте людям тетрадь.

Доктор ощутил тепло возле сердца, словно от грелки. Во внутреннем кармане пальто хранились, ждали своего часа страницы писателя.

— Сергей Викторович, не откажите в удовольствии!

Он поспешил подать собеседнице бутылку. Та глотнула, а затем полюбовалась пузырьками, шипевшими под стеклом.

Врач спохватился:

— Вы простудитесь! Возьмите моё пальто!

— Не беспокойтесь, я хорошо переношу даже абсолютный нуль.

Сказав это, она поцеловала Сергея Викторовича.

Его щеки словно солнце коснулось.

VII

Когда он открыл глаза, феи на скамейке не было, и только доски ещё хранили её тепло. Пальцы доктора обнимали бутылку лимонада, а под стеклом кипели сладкие пузырьки.

Дома он рассмотрел в зеркале ожог на лице. Краснота разлилась во всю щёку. Однако Сергей Викторович только улыбнулся. То был первый случай, когда врач в своей практике решил не прибегать к медицине.

Олег Чувакин, март 2018

Вернись, пожалуйста, вернись!

— Новый год, — сказал Хлопушкин и со скрипом повернулся на бочок. Разбуженная жена зевнула. — Но-вый год, — повторил он по слогам.

— Переел на ночь каши? Переохладился в туалете? Нанюхался шампуня? — сыпанула глаголов Маринка. — Апрель на исходе. Крокусы под окошком отцветают. Соловьи вот-вот прилетят.

В свои пятьдесят семь Маринка не растеряла красоты. Только чуток пожелтела да слегка позеленела, но то от болезней, от лекарств. А ещё похудела, отчего напоминала ту большеглазую девчонку из 10-го «Б», стройную, плоскую, с ножками-карандашиками, в которую Хлопушкин влюбился в семнадцать лет и возле которой пролетели потом сорок годков его жизни.

— Сон я видел, Маринка, — сказал Хлопушкин, усевшись в кровати. — Во Вселенную заглядывал. Звёзды наблюдал, синеву, галактики, дыры чёрные, миры неисчислимые. Сквозит там сила необъятная. Ощущаю её. Ко мне тянется. И к тебе.

— Тебя не продуло днём за воротами? Весенний ветер опасен.

— Декабрьскую вьюгу чую я. Огоньки гирлянды на ёлке вижу и серебро шелестящего дождика на ветках зелёных различаю.

Жена приложила ладонь к мужнину лбу. Лоб был обычный, холодный. В последнее время Хлопушкин весь был холодный, от пяток до макушки, от пальцев до плеч. Градусник, вытащенный из-под мышки, вместо тридцати шести и шести неизменно показывал тридцать пять и шесть. Один нужный градус остался, потерялся в больничной палате.

— Давно уж перегорела наша гирлянда, а новую купить не удосужились, — заметила жена, отняв ладонь ото лба мужнина. — А дождик поизносился, выкинули мы его. К чему хранить? Старые вещи напоминают о том, как стары мы!

— Близится полночь, Маринка. Нельзя упустить.

Хлопушкин слез с кровати, надел штаны, носки, натянул футболку и вынул из шкафа зимний свитер. Это под конец апреля-то!

Маринка вздохнула, откинула тёплое одеяло.

А Хлопушкин торопился объяснить:

— Проворонили мы Новый год, Маринка. Ты в больнице да я в больнице — о Новом годе и не вспомнили. Несправедливо это.

— Где ж ты справедливость такую добудешь?

— Там, где звёзды, — ответил Хлопушкин спокойно.

Лицо жены задумчивым сделалось. Задумчивое, мыслящее Маринкино лицо Хлопушкину нравилось. Как и прочие жёны мира, Маринка умела быть язвительной, ядовитой, смешливой, а то дурашливой. Красивою же делалась, когда задумывалась. Когда он говорил, а она молчала, слушая. Мгновенья красоты думающей любил Хлопушкин, помнил их подолгу.

На жену наглядевшись, встал он у окна, поглядел через стёкла в небо и попросил: